Владимир Балязин - Охотник за тронами

— Почему же проиграю? Силы у нас равные, и положение мое ничуть не хуже, князь.

— Ты очень долго раздумываешь: «Убить мне кнехта или не убивать? Нарочно князь Михаил мне его подставляет или не видит?» Так ведь, Христофор?

Шляйниц улыбнулся:

— Так.

— Вот потому я и предлагаю отложить партию. Подумай как следует, нужно ли убивать кнехта? Может быть, за жертвой кроется засада?

— А может быть, князь, ты обманываешь меня сейчас, запугивая ловушкой, которой нет?

— Тогда убивай кнехта и проигрывай партию.

Шляйниц задумался. Потом, не делая хода, сказал:

— Давай отложим игру. Поговорим о деле.

— Дело-то нехитрое, Христофор. Дам тебе пакет, снесешь его ночью к амбразуре Городецкой башни. Там передашь, как и прежде, хорунжему Яну.

— Этому толстяку? — удивился Шляйниц.

— Ну, а кому же еще? — раздраженно перебил его Глинский. — Скажешь, чтоб он немедля передал письмо воеводе.

— Сам передал? — переспросил саксонец.

— Что с тобой сегодня, Христофор? — удивился Глинский. — Или я говорю что-то непонятное?

— Все ясно, князь. Только раньше я просто оставлял письмо в амбразуре, а нынче ты велишь еще и переговорить с толстым Яном.

— Нынче особое дело, Христофор. Поступай, как велю.

Прошло еще два дня, и Глинский тепло распрощался с Николаем. Перед расставанием князь крепко обнял слугу и как-то особенно сердечно и вместе с тем жалостливо посмотрел в его глаза.

— Ну, иди с Богом, Николай, — сказал Глинский торопливо, — а я за тебя здесь помолюсь, чтоб все обошлось благополучно.

— Бог не выдаст — свинья не съест! — бодро ответил Волчонок.

— Ну-ну, — сказал Глинский и, печально вздохнув, пошел восвояси.

Глухою и слепою ночною порой Волчонок пополз к знакомой бойнице Лучинской башни, из которой вылез трое суток назад. Полежал недолго, прислушался — все было тихо, только еле слышно переговаривались на стене невидимые ночные стражи.

Как и тогда, Николай тихо мяукнул, но ответа не последовало. Он повторил сигнал, и снова никто не отозвался.

«Эки черти, дрыхнут, словно мертвые», — с досадой подумал Волчонок и, подползя вплотную к стене, зашептал в черный проем:

— Чего вы там, околели все, что ли?

В темноте зашептались, зашуршали сеном, натужно задышали, откатывая пушку. Две пары крепких рук протянулись ему встречь, и через мгновение Волчонка втянули в башню.

Он еще и на ноги встать не успел, как почувствовал, что подняться-то ему и не дадут. В мгновенье ока два дюжих мужика швырнули лазутчика на пол лицом вниз и туго перетянули руки веревкой. И только тут, услышав, как ругались схватившие его жолнеры, Николай понял, что допустил непростительную ошибку. Душу терзали сомнения: перепутал башню и влез к полякам или же, пока его не было, людей Пивова вывели из Лучинской башни и заменили жолнерами — поляками.

— Ну, сиди теперь, зрадца, жди рассвета, — беззлобно сказал по-польски, по-видимому, старший здесь.

Кто-то ударил кремнем по кресалу. Брызнули во тьме искры. Запахло паленой паклей — затлел трут. Вспыхнул и разгорелся, чуть потрескивая, фитилек в малой глиняной тарелочке с жиром.

Николай узнал Лучинскую башню.

«Не ошибся я оконцем, — подумал он. — Ратников переменили. Случайно или нарочно?»

Толстый невысокий мужчина, одетый получше иных, все так же беззлобно проговорил:

— Не люблю я на человеке что-либо отыскивать. Выкладывай-ка сам, если что есть. А не выложишь, утром все одно разденут тебя в застенке донага и, ежели найдут, пытать будут люто.

— Развяжи мне руки, — попросил Николай устало. — Все одно, разве от вас убежишь?

Толстяк поразмыслил немного, посопел, приказал лениво:

— Развяжите.

Николай достал из-под рубахи пачку грамот — ровно дюжину, сказал:

— Более нет у меня ничего, пан…

— Пан хорунжий, — подсказал толстяк и развернул первый свиток.

Приблизил к огоньку. Сощурился, наморщив нос, да тем все и кончилось. Спросил отрывисто, строго:

— Кто по-российску читать может?

Жолнеры молчали, насупившись.

Николай усмехнулся:

— Я розумею и по-польску и по-российску, читать и перетолмачивать горазд.

Толстяк проговорил неуверенно:

— Ну, давай.

И Николай принялся читать и тут же переводить. Жолнеры слушали молча, с нескрываемым интересом. Когда он кончил, один из воинов спросил:

— А про нас, жолнеров, отчего царь Василий ничего не пишет? Что он с нами сделает — казнит, милует? Оставит в Смоленске или велит свести в свои города поближе к татарам?

Николай от досады аж зубы стиснул. В самом деле, почему про жолнеров в грамоте ни слова не сказано? А отвечать что-то надо. И Волчонок сказал простодушно:

— Как не сказано? Сказано же — «и всем иным людям Смоленской земли».

Жолнеры недовольно забурчали.

Хорунжий, уловив настроение, вдруг рявкнул:

— То изменные воровские речи! И грамотки те не жалованные — прелестные те грамотки! Возьмет царь Смоленск и жителей разошлет по градам и весям Российского царства, как сделал его отец с новгородцами. Да и сам-то как поступил с псковитянами! Забыли?!

Николай совсем приуныл. Правду поведал толстяк: когда в стародавние времена новгородцы сели в осаду, отец Василия Ивановича город обманом взял и лучших людей Новгорода вывез на Москву. Псковичи же совсем недавно, памятуя злокозненное упорство новгородцев, щит против государя не ставили, покорились по всей его воле, а все ж едино — посадил государь во Пскове своих наместников, урядников и волостелей. Обычаи старые порушил, а лучших псковских людей, как и колокол вечевой, свез в Москву, повторив деяние отца.

И было это не при царе Горохе. Шесть лет всего минуло, как подломил под себя Василий Иванович вольный, богатый и горделивый Псков.

Николай оглядел жолнеров, ожидающих ответа:

— Ту грамоту не я писал. Государь ее писал. Вот войдет в Смоленск; тогда у него и спросите, если после приступа живы останетесь. Полоняников московиты, вы все о том добре ведаете, смерти не предают. Нет у них такого обычая. Только скажу вам, жолнеры: россиян стоит под градом тысяч сто, а то и более. Осадный огневой наряд у них — не чета вашему. И вам не о прибытках думать, о спасении живота заботиться надо, потому как если пойдет царь на приступ, мало кто из осажденных завтрашний день увидит.

— Все сказал, вестоноша? — беззлобно проговорил погрустневший на глазах хорунжий. — Светает уже. Надобно нам тебя с грамотками твоими к воеводе весть.

Толстяк опоясался саблей, надел через плечо кожаную сумку, сунул в нее грамоты и ногой распахнул дверь.

О том, что Волчонка схватили жолнеры, сразу же узнал весь город.

Когда его вели к воеводскому дому, вокруг собралась шумная толпа. Горожане подступали к стражникам, кричали грозно: