Владимир Балязин - Охотник за тронами

Сюда и отправились из Смоленска челобитники — Варсонофий да Михайла Пивов.

Государь был на них гневен: чего град по сю пору не отворили? Оттого лица им своего видеть не велел.

Разговаривали с ними Иван Юрьевич Шигона да дьяк Иван Телешов.

Выслушав городских посланников, шли к Василию Ивановичу и слово в слово передавали все слышанное, а потом возвращались к послам передать все сказанное им государем.

30 июля, когда Варсонофий и Пивов без единого слова встречь приняли всю жалованную грамоту, Василий Иванович отослали город князя Щеню со многими подьячими и писчиками переписывать тяглых, и черных, и служебных людей.

А на следующий день из Смоленска в русский стан повалили бояре, окольничьи, урядники, старосты слобод, купцы, мещане и иные добрые люди и перед князем Шуйским целовали крест на верную службу Василию Ивановичу.

Утром 1 августа 1514 года Василий Иванович подъехал к берегу Днепра, к самому съезду на мост, какой за два Дня и две ночи сладили псковские да вологодские плотники на месте сожженного литовцами, завидевшими приближающиеся русские рати.

С жадным любопытством и великой радостью озирал крепостные стены Смоленска великий князь — будто не третий год, а впервые видел осажденный по его воле город. На той стороне реки у противоположного съезда на мост, перед распахнутыми настежь Фроловскими воротами, молча, почти недвижно застыла темная многотысячная толпа смолян, напряженно глядящих на Василия Ивановича в окружении братьев; на рынд, перегородивших мост; на воевод, сгрудившихся неподалеку от великого князя; на несметные конные и пешие рати, со всех сторон стекавшиеся к Днепру.

Варсонофий в парчовой, шитой золотом ризе кропил в Днепре кресты, зажатый тесным кольцом причта всех смоленских церквей. Наконец владыка взошел на мост. Народ, сорвав шапки, пал на колени, и тут же враз зазвенели благолепно и радостно все смоленские колокола.

Василий Иванович легонько тронул коня и въехал на мост.

Вслед двинулись братья — удельные князья Юрий Дмитровский да Семен Калужский.

Мост, хотя и довольно широкий, более трех коней в ряд пустить был не в состоянии. А между тем и Щеня, и Шуйский, и Глинский, и тихий скромник — Иван Юрьевич Шигона-Поджогин, оттирая верхи друг друга, хотели вступить в город хотя бы во втором ряду, за государем и его братьями.

Василий Иванович недовольно повел оком. Сказал медленно, тихо:

— Князь Михайла, осади назад. Встань в третий ряд меж двумя знаменщиками, что стяги везут. А ты, Иван Юрьевич, ты, князь Данила, да ты, князь Василий, становитесь позади меня.

И поехал вперед.

— Пошто так, государь? — не сдержавшись, громко выкрикнул Глинский. — Пошто?

— Невместно тебе рядом с ними ехать: князь Данила намедни людей считал, князь Василий вчерась смолян ко крестному целованию приводил, Иван Юрьевич — ближний мой человек. Вот и вступят они в Смоленск следом за мною и братьями моими.

Года от Рождества Христова 1514, августа в первый день, на светлый праздник Происхождения Честнаго креста Господня, Василий Иванович, Божьей милостью великий князь Владимирский, Московский, Тверской, Новгородский, Псковский, а от сего дня и Смоленский, и иных многих земель и государств самодержец, въехал в отчину свою и дедину — град Смоленск.

Впереди всех медленно поднимался в гору, к собору Смоленской Божьей Матери, грузный, затканный в золото, Варсонофий. За ним торжественно шествовал многолюдный смоленский клир. Следом за пестрой, сверкающей парчовыми ризами толпой священства медленно ехал на белом коне, простоволос и тих, Василий Иванович. Однако видели многие, что печалится государь. Хоть лик великокняжеский был светел, скрыть печаль он не мог даже ласковой улыбкой, не сходившей с уст, и кротким взором, исполненным дружелюбия, выказывающим смолянам безграничную радость.

И когда мрачнел княжеский взор, как солнце темнеет от набежавшей на него тучки, терялись в догадках смоляне, представляя государевы грезы. Даже подумать боялись, что видятся Василию Ивановичу тени доблестных ратников, павших под стенами их града. Поясняли грусть мыслями о грядущих битвах и смертях.

Но помыслы государевы были далеки и от того и от другого — на то она и война, чтобы кто-то погибал, принося его державе победу и одоление, а вместе с тем и новые города, и новые села, и новые земли, и тысячи тяглых мужиков, а через все это и новые прибытки в казну.

Печаль сковывала сердце от сознания, что хотя и ехали ошую и одесную братья Семен да Юрий, не было в их сердцах радости возвращения державе Смоленска — драгоценного ожерелья царства Русского. Омрачались их души завистью и стародавней, глубоко затаенной злобой, что не кому-то из них, а именно ему, Василию, выпал жребий надеть бармы и Мономахову шапку. Как вошли братья в возраст, дня не проходило, чтоб не лелеяли мечты об измене и мятеже, подрывающем Московское государство. И давно бы сбежали, хоть в Литву, хоть в Крым, не держи при себе заложниками их родичей да не окружи их Василий Иванович своими надежными людьми, для верности повязав поручными записями с московскими боярами и многими именитыми людьми, заложившими за них великие деньги, а то и все свои вотчины. Помнил Василий Иванович и то, как приезжали к братьям из-за рубежа с тайными воровскими речами иноземные послы, обещая помощь и союз против старшего их брата, и как Семен да Юрий на то соглашались.

Потому и держал он их почти все время в Калуге да Дмитрове, не разрешая даже жениться из опаски, что, буде появятся у братьев дети, перейдет московский трон к их племени. Милостив оставался только к самому младшему брату Андрею Старицкому, который к изменам и крамолам причастен не был и завсегда пребывал послушен во всем.

Однако, волею Василия. Ивановича, нес младший брат ныне его государеву службу на Оке, ожидая какого лиха от крымского, царя.

«Пусть поглядят, — подумал Василий Иванович о Семене да Юрии, — на славу мою, авось подожмут хвосты-то».

В виду собора Василий Иванович чуть пришпорил коня и вырвался вперед, мановением руки приказав братьям отстать от него. Братья замешкались, и Василий Иванович недовольно повернул голову, повелевая Семену и Юрию сдержать шаг их иноходцев. И, развернувшись, задержался взглядом на Михаиле Львовиче. Глинский ехал, выпрямившись, этаким закованным в броню истуканом: безразличный взгляд, плотно сжатые губы, тяжелый подбородок, сильнее обычного выпирающий вперед.

За Глинским — по три в рад — плыла несметной тучей конная русская рать.

У крыльца собора царь и князья спешились.

Рынды, молодые, рослые, румяные, в тканных серебром кафтанах, расталкивая толпу локтями и древками бердышей, расчистили для государя проход к дверям храма.