Луи Арагон - Страстная неделя

Лошадей распрягли; было еще совсем темно, однако шумная суматоха разбудила цыгана, спавшего нагишом в своей будке на колесах меж двух косматых мишек в намордниках, — так он мог не бояться холода. Цыган с любопытством посмотрел в окошечко, прорезанное в задней стенке фургона, увидел, как снуют станционные конюхи с факелами в руках, снимают сбрую, ведут под уздцы лошадей. Первой догадалась о том, что происходит, старуха в черном плаще с капюшоном, сестра Фелиситэ, сиделка при больнице святого Иоанна, бывшая монахиня, во время революции вернувшаяся с разрешения епископа в мир. Что она делала на площади в такой час? Да вы, вероятно, позабыли, что дело было на страстной неделе, и весьма возможно, что сестра Фелиситэ возвращалась из церкви св. Вааста от всенощного бдения перед причастием. Она и в самом деле вышла оттуда, намереваясь отправиться потом к заутрене, которую здесь называют дневной службой. Из любопытства сестра Фелиситэ подошла поближе, желая хорошенько рассмотреть пухлую физиономию какого-то толстого человека, высунувшего голову из дверцы берлины, и, когда промелькнувший около кареты факел осветил его, она вдруг узнала короля — не по портретам, а потому, что видела однажды его самого — в 1814 году, в Кале, через который проезжала, возвращаясь из Англии: она ездила туда ухаживать за своей племянницей, родившей ребенка. Король!.. Иисусе сладчайший, что же это значит? Сестра Фелиситэ не могла удержаться, подошла еще ближе, и взгляд августейшего беглеца упал на нее. Она пролепетала: «Ваше величество…» И Людовик XVIII вспомнил в это мгновение Варенн и своего казненного брата, которого на пути бегства узнали на почтовой станции, когда меняли лошадей… Он вяло кивнул головой этой иссохшей старухе, похожей на самое смерть.

Осмелев от королевского кивка, сестра Фелиситэ придвинулась к самой дверце кареты и, поклонившись, воскликнула с тревогой:

— Государь, что несет нам ваше достославное посещение? Случилось какое-нибудь несчастье?

Короли должны лгать умело, — это их ремесло. «Желанный» слегка поднял свои тяжелые веки, шевельнулся, превозмогая боль в пояснице, плавно повел рукой и в утешение монашке сказал:

— Успокойтесь, все будет хорошо…

Разве такие слова можно хранить про себя? А в пять часов утра кому же можно о них рассказать? Сестра Фелиситэ зашла в «Северную гостиницу» и встретила там жену хозяина скобяной лавки — госпожу Брассар в капоте и в папильотках, — ее разбудил начавшийся на площади шум, она отворила ставни, а затем отправилась на разведку. Сестра Фелиситэ, воображая, что говорит тихонько, возвестила пронзительным голосом:

— Все будет хорошо! Все будет хорошо!

Тут один из жандармов, дремавший на мягком диванчике, поднял голову.

— Король! — завопила сестра Фелиситэ, и госпожа Брассар, поняв наконец в чем дело, побагровела от волнения:

— Король! Король в нашем городе! Скажите, что надо сделать? Ах, вот что: принести ему чего-нибудь горяченького!

Превосходная мысль. Сестра Фелиситэ одобрила ее и посоветовала сварить шоколаду: госпожа Брассар побежала домой и разбудила мужа, которого когда-то, перед самым Термидором, отправили из Бетюна в Париж для последнего странствия, и своим спасением он был обязан лишь падению Робеспьера.

— Рикэ, король! Король!

Жандарм, слышавший слова сестры Фелиситэ, бросился к своему начальнику, лейтенанту Гюэту, — предупредить его. И вот по городу понеслись слухи о прибытии короля: через минуту из домов высыпали люди, желавшие приветствовать монарха. Прежде всех вышел из своего дома, стоявшего на площади, мэр города господин Делало и еще в дверях, застегивая на себе мундир и опоясываясь шарфом, крикнул: «Да здравствует король!» — дабы никто не мог усомниться, что он первым испустил этот клич; а затем вслед за вожаком медведей с его косолапыми питомцами из всех балаганов высыпала целая орава «цыганья», ярмарочный великан и три карлика, «чрезвычайно ясновидящая сомнамбула», акробат-канатоходец в розовом трико, силач, подымавший тяжеленные гири и обычно появлявшийся перед публикой в минимальном одеянии, а тут — единственный из всех, закутанный до самого носа; выбежали из своих домов всевозможные люди, а вместе с ними их жены, все — или почти что все — в неглиже, в ночных рубашках или в капотах, несмотря на то что пробирал холодок; кое-кто одевался на ходу, — натянув один сапог, держал второй в руке, пытаясь еще при этом застегнуть на себе пуговицы; был тут батальонный командир, комендант города, в сопровождении супруги, увенчанной многочисленными папильотками, но без своего воинства, так как гарнизон был дурно настроен, и, зная о его чувствах, комендант не решился поднять солдат с постели по сигналу «встреча». Зато комендант граф де Мольд успел опередить лейтенанта Гюэта, офицера 20-го легиона жандармерии, причисленного к роте, стоявшей в Па-де-Кале, лейтенанту еще нужно было собрать всех своих людей, каковых имелось у него пять человек, считая и двух караульных, дремавших в гостинице; только у лейтенанта Гюэта и были здесь подчиненные, тогда как у господина Беллоне, капитана саперных войск, прибежавшего вслед за жандармами, находился в распоряжении лишь вестовой, да и тот, по обыкновению своему, исчез, заночевав у какой-то распутной бабенки. По правде сказать, на встрече отсутствовал и штабс-капитан де Буарон д’Агьер, обязанный поднять волонтеров, — в ту ночь его не было в Бетюне, ибо он отправился в сторону Лалле, надеясь найти волонтеров в деревнях (город давал их мало), — навербовать защитников короля среди дезертиров, бежавших из наполеоновских войск, и среди молодчиков Фрюшара, именовавшего себя Людовиком XVII, атамана монархической шайки, который терроризировал всю округу, пока не стал официальной особой.

Людовик XVIII принял графа де Мольд и других военных холодно, что было для них еще более чувствительно из-за грубого обращения с ними господина де Блакас. Зато король с признательностью пил шоколад госпожи Брассар.

— Славные люди! — бормотал он.

Эта дама рассказала ему историю «последнего странствия» своего мужа, размешивая при этом сахар в горячем шоколаде. Вполне понятно, что господин Анри Брассар, так близко видевший нож гильотины, питал великую преданность к его величеству. Впрочем, она не помешала ему сорок дней спустя войти в муниципалитет, назначенный императором. Шоколад был горячий и очень сладкий.

— Славные люди! — бормотал король.

Бертье не очень был в этом уверен, — соседство ярмарочных фокусников, теснившихся на площади, побуждало его крепче сжимать под мышкой свою шкатулку. А с герцогом Тарентским ему удалось перекинуться лишь несколькими словами по прибытии в город. Но эти немногие слова привели его в величайшее смятение…