Луи Арагон - Страстная неделя

Вот каким образом Марк-Антуану д’Обиньи поручили командование отрядом фланговой разведки, дав ему наказ обнаружить неприятеля и тотчас отступить.

И тут Шарль де Дам асказал, что было бы интересно непосредственно допросить этого разъездного приказчика с ткацкой мануфактуры, давшего сведения молодым волонтерам, студентам Школы правоведения, которые, кстати сказать, еще раз доказали свою сообразительность и верность трону. Правоведов разыскали без труда, но приказчик остался на холме, а туда надо было карабкаться прямо, по косогору, так как дорога была забита воинскими частями.

С волонтерами послали адъютанта гвардии. «Вот он!» — крикнул один из правоведов.

Адъютант поднял голову и увидел черный фургон, в который была запряжена пара белых першеронов. Вокруг собралась толпа, что еще больше затрудняло движение. Что? Что там такое? Что случилось?

Долговязый проталкивался, работая локтями. Его провожали не очень любезными возгласами, но все-таки ему удалось пробраться к белой упряжке. Прежде всего ему бросился в глаза цилиндр, скатившийся на дорогу; на козлах под зеленым брезентовым верхом запрокинулось тело возницы, повалившееся на стенку фургона, а голова… Да разве это еще была голова?.. Рядом с трупом лежал большой пистолет; второй пистолет еще сжимала левая рука, свисавшая с козел; вожжи держал кто-то из артиллеристов Мортемара; белые кони ржали.

Лица у Бернара больше не было. Он выстрелил себе в рот не седельного пистолета, с которого она сама стирала пыль , и чуда не произошло, — он не промахнулся. Итак, есть на свете нечто бесспорное, что никогда не бывает ложью и с чем шутить нельзя. Под этой правдой мертвец поставил свою подпись, — разможженная голова забрызгала брезентовую стенку фургона мозгом и кровью. Люди кричали: «Доктора! Доктора!» К чему? Смерть была ясной и очевидной. Не стоило призывать служителя науки для того, чтобы он объяснил то, что было бесспорно, новой ложью.

Кто-то из местных жителей, человек в широкой серой блузе, взял белых лошадей под уздцы, потянул за собой, громко и угрюмо понукая: «Но! Но!» И черный фургон тронулся, рассекая толпу, расступавшуюся на его пути. Волонтеры и адъютант пошли вслед за фургоном. Через несколько шагов мертвец под зеленым брезентовым верхом рухнул на бок. По толпе зрителей пробежал трепет, человек, тянувший лошадь, в нерешительности остановился, потом опустил голову и, ссутулившись, двинулся дальше. Люди, теснившиеся у обочин дороги, окликали его, спрашивали. Он отвечал:

— Да вот… отчаялся человек…

Необходимо было немедленно довести происшествие до сведения командующего ротой Граммона. Разве можно сомневаться в словах мертвеца? Теперь сообщение Бернара было подтверждено.

Пятьдесят всадников во главе с лейтенантом д’Обиньи, растянувшись цепочкой, уже въезжали рысью в Пон-Реми. Тони де Рейзе, сидя на своем вороном, провожал их взглядом. Долго он смотрел на извилины дороги, за которой они исчезли, смотрел, не замечая пейзажа, открывавшегося перед ним в долине, где на острове, посредине Соммы, маячил между деревьями замок Пон-Реми.

Прибыл приказ принцев идти в направлении Абвиля по левому берегу; но прежде чем вступить в город, королевский конвой должен стянуться и построиться в боевом порядке. Господин де Рейзе передал листок с полученным приказом графу де Дам а. Они переглянулись.

— Боже мой! А как же король? — воскликнул Тони.

Шарль де Дам асделал уклончивый жест. Это означало: «Они не посмеют! Да и вообще… Чего там! Короли не умирают…» И тут Тони подумал, что его высочество герцог Ангулемский находится в безопасности, поскольку на юго-западе страны население настроено монархически. А супруга его высочества могла бы стать великолепной королевой Франции, привлекая сердца как само воплощение скорби, — в глазах ее застыл ужас трагедии Тампля. Разумеется, все это может произойти лишь после кончины графа Артуа, если с ним случится несчастье… Конечно, упаси боже!

С утра всю долину затянул туман. Костры, разведенные накануне, долго тлели, потом их загасил дождь. Лишь кое-где вдалеке последние струйки дыма смешивались с завесой тумана. Люди, добывавшие торф, напрасно поторопились, решив, что пришла весна, — надо бы подождать еще немного, а потом уж пережигать на удобрение землистый торф-рухляк, прошлогодние отбросы от выделки брикетов: их вывозили на общинные поля, сбрасывали кучками и в конце марта, если погода позволяла, сжигали; по всей долине между деревьями и зарослями кустарника поднимались тогда султаны желтоватого дыма; крестьяне нагружали телеги белой золой сожженного торфа и рассыпали это превосходное удобрение по лугам и нивам; хлеба здесь вызревали поздно.

Но добыче торфа дождь не мешал, — даже наоборот: что же другого могут делать в этом краю люди? Они всегда работали, если не в поле, то на болотах. Например, у торфяника Элуа Карона, который иной раз нанимался на поденщину по фермам, в это время года другого выбора не было. Большинство крестьян до пасхи не начинало резать торф, но безбожнику Карону не было нужды ждать воскресения Христова для того, чтобы приступить к добыче. В первый же весенний день он брал свой большой черпак и отправлялся на «закраину», иначе говоря — на узкую полосу земли, окаймлявшую разрабатываемое болото, где он уже приготовил себе «площадку», срезав лопатой травянистые торфяные кочки, которые шли на топливо для дома; с собою он привел на этот раз в качестве подручного тринадцатилетнего сына Жан-Батиста, заменившего мать, которая опять была беременна. В тумане вырисовывались фигуры и других добытчиков торфа, направлявшихся к своим сушильням, которые выделялись на зеленом ковре дерна темными пятнами, словно какая-то проказа. Но там, где Элуа построил себе месяц тому назад тростниковый шалаш и расположил свою сушильню, было тихо и безлюдно: Элуа не любил компании. Он и жил со своей семьей на отшибе от всех, в самом отдаленном углу торфяных болот Соммы, на границе с Лоном, в коммуне Лонпрэ-ле-Кор-Сэн, которую он упорно называл вместе со всей пикардийской голытьбой — Лонпрэ Безлесная, как ее именовали при Республике. Дом его стоял в самом глухом месте, дальше всех забрался в эту водяную и камышовую пустыню и представлял собою низенькую слепую лачужку — окон не сделали, чтобы теплее было; воздух проникал туда лишь через дверь, когда ее отворяли; глиняные стены, побеленные известкой и подпертые балками, снизу были обшиты просмоленными досками. Элуа жил тут со своей Катрин, которая в тридцать пять лет казалась уже старухой с изуродованным телом и без кровинки в лице; за девятнадцать лет замужества она родила тринадцать детей, из них шестеро умерло, а старший сын убежал из дому с цыганами. У супругов Карон осталось еще три сына и три дочери, а все богатство состояло из коровы и нескольких куриц. Старик отец Карона жил при нем, собирал милостыню. Вокруг были необозримые болота, сырая, мокрая земля, топь, мерцание озер, щетина камышей, болотные травы, тянувшиеся со дна к поверхности воды, светлоствольные голландские тополя, ясени, вязы, — среди них едва начинала подниматься молодая поросль на местах жесточайших порубок, неоднократно совершавшихся за последние двадцать лет, когда крестьяне толпами осаждали общинные земли и национальные владения, которые бывшие хозяева уже не способны были охранять; в эти голодные годы крестьяне с каким-то неистовством валили лес, так что, пожалуй, не меньше столетия понадобилось бы, чтобы здесь возродился прежний ландшафт. Если, конечно, за эти сто лет здесь не пройдут новые революции или войны.