Луи Арагон - Страстная неделя

Меж тем время подошло к пяти часам, и в храме св. Екатерины начались приготовления к вечерней службе. Дьякон постелил на престол три льняных покрова и антиминс, поставил на него дароносицу с облатками, которые предстояло освятить, покрыв ее, как положено в великий четверг, особым платом из белого шелка с ленточкой, вшитой в середину, чтобы он не соскользнул при выходе со святыми дарами. Дарохранительница — ее позолоченной створки с изображением Моисея перед Неопалимой купиной {94} не было видно — стояла открытая и пустая, как это и полагается во время торжественной литургии в великий четверг, на которой вспоминается Тайная вечеря. Сегодня кюре Детомбу прислуживали не только мальчики, как обычно, а дьяконы и взрослые причетники. В ризнице дьяконы и причетники облачились в белые льняные стихари, доходившие им до пят, повязали вокруг пояса cingulum [18]. Дьяконы поверх стихаря надели спускавшиеся ниже колен белые далматики с короткими широкими рукавами. Причетникам, — тем полагались только стихари. В ризнице все были в смятении, перешептывались, потому что кюре Детомб, облаченный в в фиолетовую фелонь — символ умерщвления плоти, выказывал большое нетерпение.

— Ну как? Нашли? — спросил он одного из причетников.

Двенадцати не набрали: заказанные для обряда омовения ног бедняки разбрелись из богадельни, им, верно, очень захотелось посмотреть на короля, их владыку. Господин Детомб проворчал, что, кроме владыки земного, есть еще и владыка небесный, и для христиан желание лицезреть его должно быть куда сильнее. Желание лицезреть распятого, который висит посреди главного нефа, спускаясь в пустоту со свода над головами молящихся… Так или иначе, а одного нищего по-прежнему не хватало.

Уже пресвитер и сослужащие с книгами церковных песнопений пошли вокруг храма, дабы затем по главному нефу приблизиться к алтарю. У всех через левое плечо был перекинут орарь. Кюре Детомб издали видел, как к двенадцати стульям перед алтарем, поставленным друг против друга в два ряда, по шести в каждом, подвели нищих, тех, что удалось разыскать; но один стул так и остался незанятым. Священник с причтом подходил к алтарю, уже пропели антифон, кюре Детомб прочел на ступенях алтаря молитву, и тут он увидел в нефе у последней перед органом колонны, с левой стороны, человека в странных лохмотьях, который спал с открытым ртом, сидя на стуле. Кюре шепнул несколько слов одному из причетников, тот поклонился и пошел.

Священник, надев епитрахиль, взошел на ступени, поклонился, приложи лея к престолу, затем взял кадило и стал кадить.

Симон Ришар не слышал Introit [19], но он проснулся, когда запели Kyrie eleison [20]. Причетник в стихаре тряс его за плечо. Симон подумал, что нарушил приличие, заснув в церкви, да еще так, как он, и стал извиняться. Нет, дело не в этом. Почему он сидит не там, где ему полагается? А где ему полагается? Тут зазвонили в колокола, орган заиграл Gloria [21]. Симон не понял в чем дело, но пошел за причетником, который усадил его на двенадцатый стул, рядом с прочими нищими. Он посмотрел на своих соседей — старики в приютской одежде, глядят, как загнанные звери, у одного на кончике носа повисла капля, у другого перекошено лицо. Чего хотят от него? Зачем посадили вместе с этими людьми?

Неожиданно орган и колокола замолкли, дабы пребывать в благоговейном безмолвии, замолкли до самой светлой заутрени, в память о страстях господних. И священник возгласил:

Deus, a quo et Judas reatus sui poenam, et confessionis suae latro praemium sumpsit … [22]

Господи, как далек был Оливье от этой латинской молитвы! И все же первые слова напомнили ему об Иуде, загубившем его жизнь… Покарал ли его господь за преступление, покарал ли господь Тони де Рейзе, разрушившего его счастье? И сам Оливье, совершает ли он свой крестный путь, он, разбойник благоразумный, заслуживший награду за свою веру? Оливье не понимал, какую роль предназначали ему в этой священной комедии, он прослушал послание апостола Павла к коринфянам. На него вдруг нахлынула ненависть. Забытая, старая, но вечно живая ненависть… О чем это грегорианское пение?

Christus factus est pro nobis obediens usque ad mortem … [23]

Такая ненависть, что его перестало трогать и то, что совершалось вокруг, и то, что его явно принимают за кого-то другого, и потому посадили сюда. Что возглашает священник? Какое читают Евангелие? Оливье снова уловил имя Иуды Искариота, сына Симона…

Dicit ei Petrus: — «Non lavabis mihi pedes in aeternum». Respondit ei Jesus: «Si non lavero te non habebis partum meum». Dicit ei Simon Petrus… [24]

Симон Ришар плохо вникал в историю Симона Петра. Но когда пресвитер в сопровождении клира торжественно спустился со ступеней алтаря и приблизился к нищим, двенадцатым из которых был Симон, он вдруг понял, что происходит, и почувствовал желание воспротивиться, подобно Симону Петру: «Не умоете ног моих вовек…» Но что мог он сделать? На столе около нищих дьяконы поставили тазы и кувшины с водой. Кюре снял фелонь, и он и сослужащие с ним отложили орари, опустились на колени перед нищими, разули их… И тут Симон Ришар почувствовал такой стыд, как ни разу в жизни. Он не мог подняться и убежать. Скандал и кощунство были не в его натуре. Просто он измерил всю меру лжи, всю глубину бездны, в которую погрузился.

Орган молчал, и к сводам храма возносилось грегорианское пение — хор молодых голосов, странно женственных голосов мальчиков-певчих:

Postquam surrexit Dominus a cena, misit aquam in pelvim… [25]

Дьякон, мывший ноги Симону, не мог удержаться и проворчал, что нищих полагается предварительно вымыть в богадельне, а потом уж присылать сюда. И Симон Ришар посмотрел на свои босые и грязные ноги и прошептал очень быстро и очень тихо: «Простите меня, отец…»

Ubi caritas et amor, Deus ibi est [26] .

Пение крепло, теперь подпевал весь причт, верующие, заполнявшие храм, и дьяконы, которые не кончили еще омовения и не встали с колен. Первым поднялся кюре Детомб, он молча вымыл и вытер руки. Затем все взяли орари, перекинули их через левое плечо. Кюре снова надел фиолетовую фелонь, и во главе с ним все духовенство в прежнем порядке двинулось к алтарю.

Нищие надели свою жалкую обувь, но теперь уже сами. Симон чувствовал, как краска заливает ему лоб и щеки, а в алтаре меж тем кюре тихо читал молитву господню.

Затем раздались ответствия хора:

Domine exaudi orationem meam…

— Et clamor meus ad te veniat… [27].

Вдруг Симону стало невмоготу, он поднялся и пошел к выходу. По церкви словно волна прокатилась, верующие замерли, как громом пораженные, причетники оглянулись, церковный сторож ринулся к взбунтовавшемуся нищему, дабы водворить его на прежнее место, на котором ему полагалось послушно просидеть, пока не пропоют псалмы после причастия, пока верующие не приложатся к престолу, пока дароносицу снова не поставят на антиминс и священник не освятит святые дары… и еще дольше, пока дьяконы не снимут орарей, а кюре, сняв фиолетовую фелонь, не наденет белой ризы. Но и на этом роль нищих не кончается: они должны сопровождать покрытую платом великого четверга дароносицу с освященными облатками, которую, куря ладаном под пение Pange, lingua [28], несут в избранный для сего придел. С престолов, кроме главного, сняты все украшения, вокруг великое молчание в память страстей господних, алтарь опустел, все ушли в ризницу, и только тут отпускают наконец домой, в богадельню, нищих с напутственным словом и вымытыми ногами.