Луи Арагон - Страстная неделя

— Если их слушать, этих лекарей…

И он заговорил о сыне.

Слушая его, Теодор думал о своем отце. От чего только господин Жерико не оберегал его — от погоды, женщин, лошадей, приятелей, болезней, вина… Не отец, а наседка. Этот же отец гордится своим отпрыском — тем, что он сорвиголова, озорной мальчишка, которому море по колено, хотя он и ростом невелик и довольно хлипкий. Еще в школе он дрался с балбесами вдвое выше его и однажды явился домой весь в крови, ухо болтается, пришлось зашивать…

— Вы только подумайте, ему не было семнадцати, когда он схватился с этими венграми… в Безансоне… впрочем, я заговариваюсь, я вам это рассказывал уже три раза! Он настоящий патриот, смею вас уверить. Вы бы никакими силами не удержали его в Бетюне, когда пришли вести о высадке Бонапарта. Он не мог оставаться в стороне… Видите ли, не вся нынешняя молодежь похожа на тех юнцов, которые только и норовят улизнуть… разная бывает молодежь… есть и такие юноши, как Фред… раньше их называли солдатами Второго года. Что ж, это неплохо — солдаты Второго года! В наше время у молодежи были все основания для энтузиазма: народ восстал, король в тюрьме, в воздухе носятся новые идеи. Нынешние молодые люди слыли разочарованными, с узким кругозором — а вот подите же! Стоит где-нибудь загореться пожару, подняться заварухе, и они уже тут как тут, готовы ринуться в бой. Сколько всего должно быть заложено в них самих! Ведь в событиях внешнего мира и в той жизни, какую для них создали, им трудно позаимствовать пыл и жар… значит, все это идет изнутри, отсюда… — Он ударил себя кулаком в грудь, тут же закашлялся и долго не мог отдышаться.

— Вы не устали? — встревожился Теодор.

— Нет, нет, что вы, — запротестовал он. — Я никогда не устаю говорить о моем сыночке… Ведь из них, из этих птенцов, вырастает будущее…

Жерико спросил, как Фред… «Я говорю Фред, а сам даже не знаком с ним! Ну, не важно». Так вот, как Фред относится к Наполеону? Неужели с энтузиазмом? Его, Теодора, очень волнует, очень мучает, как это молодежь — его собственное поколение и даже самые юные — может питать восторженные чувства к возвращающемуся Бонапарту… То ли ей, молодежи, все равно, Наполеон или кто другой? То ли это в противовес толстяку Людовику? А то, может быть, как бывает с девушками, первая, которая подвернется, — лучше всех. Майор сел в постели и поглядел на свои высохшие руки.

— Что я могу вам ответить? Откуда мне знать, что творится в голове у Фреда? Но все это не так уж сложно. Возврат Наполеона означает уход королевской клики. И я уже сколько бьюсь, объясняя вам, что император будет тем, чем мы его сделаем.

Он говорил это в Пуа и больше не повторил ни разу. Мысли его снова унеслись к сыну.

— Славный мальчик, ей-богу… В таких детях — надежда народа. Народ, у которого такие сыны…

— Вы не думаете, что все это у него именно от молодости, а вырастет — образумится? — спросил Теодор.

Майору трудно было дышать, и он только замахал рукой. А хотелось ему сказать очень многое: что он полон веры в нынешнюю молодежь, что она даст замечательных людей, что их руками будет обновлен мир, что все это упрямцы, храбрецы, они не бросят дела на полдороге, а начнут с того, на чем остановилась Революция, и пойдут дальше… что в их руках знамя Франции…

Роговица его выцветших синих глаз была в красных точках, а зрачки лихорадочно блестели. Он приводил мелкие штришки из школьной жизни сына, его великодушные поступки, его…

— Фредерик, — мягко остановила мужа Альдегонда, — тебе нельзя так утомляться. К тому же господин Теодор не знает нашего мальчика… он подумает: родители всегда такие, в глазах отца… — и, обернувшись к постояльцу, добавила: — Нет, он на самом деле хороший мальчик! — Затем приложила палец к губам.

Майор действительно задремал, рот приоткрылся, веки сомкнулись, пальцы вытянулись на одеяле, морщинистые пальцы с утолщениями на суставах и плоскими ногтями…

Они на цыпочках вышли из комнаты.

— Послушайте, господин Теодор, — сказала жена майора, — кажется, я могу вам помочь… Катрин говорила мне… Словом, у нас есть родственник Машю, кучер дилижанса… По-моему, он почти вашего роста… и надо полагать, у него найдется какая-нибудь старая одежда… Да бросьте! Я не допущу, чтобы старьевщик обдирал вас!

Глаза под опущенными веками в темных пятнах обращены к будущему, к мечте, которую не вмещают слова. За песочным, в крупных цветах пологом майор плывет по течению прихотливой волны. В глубь годов, которые ему не суждено увидеть. Все морщины, проложенные на лице заботами прошлого, складываются в таинственные письмена того будущего, ради которого он жил. Отметинки на коже, шрам на нижней губе, щетина на небритом нынче утром подбородке, бородавка на конце правой брови, влажная ложбинка, идущая от носа к усам, — вы рассказываете длинную, полную всяких перипетий историю одной судьбы, подвергавшейся случайностям и неурядицам современной истории, историю жизни майора Дежоржа, какой она представляется мне. Но эта приходящая к концу жизнь, словно долгая утомительная дорога, не что иное, как зачин грядущего, тех упований, что завещаны ею, зачин другой жизни, которая зарождается вновь, юная, трепетная, полная тех же иллюзий, какие манили молодежь двадцать пять лет назад, только к ним прибавилось еще что-то, ибо ничто не завершается, хотя бы я уехал, отряхнул прах от ног своих, отрекся от себя, умер… Так сменяют друг друга времена года, и бесследно исчезнувшая трава вновь появляется с весной. Умер? Да что это значит — умереть? Человек не умирает, раз есть другие люди. И то, что он думал, во что верил, что любил так сильно, так страстно, зазеленеет вновь с теми, кто идет ему на смену, с детьми, которые растут телесно и духовно, и в свой черед становятся восприимчивы к весне, к добру, к прелести вечеров.

Прошлое, прошлое! Существует никем не оспариваемое убеждение, что в смертный миг перед человеком, как вспышка молнии, проносится прошлое, его прошлое, словно вдруг разматывается нить, которая терпеливо навивалась на катушку памяти. Да разве сам человек не есть отрицание прошлого, не есть то, что выходит из этого прошлого, чтобы никогда к нему не вернуться, разве память — не преображение прошлого, его образ, исправленный соответственно нашим заветным желаньям? Человек обращен не к прошлому, и хотя бы вы за это побили меня камнями, я хочу верить, что в последний миг, когда его плоть осознает, сколь неумолимо отмерен этот миг, душа смотрит вперед в жажде узнать как можно больше и, собрав все силы гаснущего ока, тщится увидеть, что будет впереди, за поворотом, куда пойдет дорога по ту сторону горизонта… в будущем.

Не знаю, может быть, эта книга — я пишу ее на шестьдесят первом году, в возрасте короля-подагрика, того Людовика XVIII с отекшими ногами, которого возят в кресле на колесах, — может быть, эта книга, обманчиво, с виду обращенная в прошлое, на самом деле выражает мое страстное стремление к будущему, может быть, это и есть последнее в идение мира, потребность выйти за пределы моей повседневной оболочки, из оболочки моей повседневности. И потому-то, может быть, по мере того как от вербного воскресенья я продвигаюсь к пасхе, в книге моей, словно подземные удары, словно отдаленный перекатывающийся гул, глухо звучит, все чаще и чаще повторяясь, одно слово — настойчиво, как дробь барабана, то скрытно, то открыто звучит одно слово: будущее.