Луи Арагон - Страстная неделя

Где находился в этот час король с цугом следовавших за ним карет и эскортом серых мушкетеров? Граф Артуа то и дело обгонял королевскую гвардию, терял ее во мраке из виду и в конце концов приказал остановить карету, чтобы дождаться подхода войск; он тоже спрашивал себя, где же в этот час находится его августейший брат, с которым у них перед самым отъездом из Тюильри произошла одна из обычных бурных сцен, — крики разносились по коридорам и лестницам дворца, пригвождая насторожившихся слуг к месту, — где он сейчас, какой новой мании поддался этот слабый и изменчивый, как ветер, государь, считавший себя этаким Макиавелли {58} , не доверявший никому, если не считать Блакаса и отчасти своего духовника аббата Роше… Он мог неожиданно для всех остановиться в любом месте только потому, что ему захотелось есть, постучаться в первый попавшийся помещичий дом, разбудить хозяев и слуг и велеть приготовить себе ужин… или, наоборот, не думая о том, кто за ним следует или, вернее, не следует, приказать гнать почтовых лошадей и умчаться вперед в неизвестном направлении, один, без свиты… То, что он для видимости согласился отправиться в Лилль, то, что был дан приказ королевскому двору, принцам и генералам следовать туда же, — еще ровно ничего не доказывает. Ему вполне могла вновь прийти в голову нелепая фантазия удрать в какой-нибудь порт — Гавр, или, скажем, Дьепп, или Булонь. Внешне король как будто согласился с доводами брата: лучше что угодно, лишь бы снова не отдаться на милость английского регента… ненависть Карла Артуа к Букингемскому дворцу сделала его красноречивым, он перечислил все афронты, полученные во время их пребывания в Хартуэлле, никогда и ни за что он лично не согласится уехать в Англию, чтобы стариться там, окончить свои дни среди англичан! Уж лучше попасть в руки Бонапарта… Есть поступки, повторять которые непростительно. Граф Артуа отнюдь не был уверен, что его августейший брат, менявший за последние сутки чуть ли не в десятый раз свои планы, мнения, желания и места назначения, не уступил его советам только потому, что окончательно выбился из сил: нынче вечером Людовик XVIII во время их спора зашел слишком далеко, как никогда далеко. Вопил, задыхался от злости, но успевал проклинать и оскорблять, приводить свои доводы. Одно из этих оскорблений свидетельствовало о том, до какой крайности дошли их распри. Только два-три раза за все годы король позволил себе этот выпад по адресу младшего брата. Самый гнусный. Он знал, что делает. Правда, для этого потребовались чрезвычайные обстоятельства. Карл Артуа вспоминал об этой сцене с яростью и унижением. Господин де Шаретт… письмо господина де Шаретт! Когда Людовик упоминал о письме господина де Шаретт, этим было все сказано. Думая о недавней сцене, граф Артуа мог сколько угодно пожимать плечами, все равно слова брата были равносильны пощечине. Да и в самом деле, как могло прийти ему в голову советовать королю укрыться в Вандее? Этим он дал Людовику лишний повод, а тот только этого и ждал. Лишь бы унизить брата — идет ли речь о престоле или об обеде. «И это вы, брат мой, намереваетесь отправиться к шуанам? Стало быть, вы полагаете, что они забыли о письме господина Шаретта?» Слава богу, господин Шаретт давным-давно умер и зарыт в землю, это же явный вздор, кто будет помнить о таком незначительном инциденте? Впрочем, и письмо-то было подделкой агентов Англии. Что ж! Тогда Карл предложил Фландрию. И Людовику, который задыхался от торжества и астмы, уже не хватило силы отбиться еще от одного предложения. Ну, а сейчас, в пути? Вдруг его фавориту снова придет в голову какая-нибудь дурацкая мысль, на которые он такой мастер? Одному дьяволу известно, где сейчас находится король… А что, если с ним стряслось несчастье? Не то чтобы Карл Артуа подменял свои желания благородной тревогой, но в конце концов в случае отсутствия, отсутствия толстяка Луи, разве не на него возложен священный долг поддерживать преемственность династии? Главное, чтобы был представитель королевской фамилии… Где же сейчас король?

Король катил по дорогам Франции. Уже давно королевская карета переправилась у Бомона через Уазу и находилась в двух лье от Ноайля, а король спал как убитый под толчки экипажа, перекатываясь на подушках, наваливаясь на несчастного Дюра, дыша прерывисто, с трудом; Блакас, находившийся в самом злобном расположении духа из-за коллекции медалей, отправленной накануне под охраной надежного человека в Англию, где его уже дожидалась герцогиня, сердито косился на князя Пуа, который, по его мнению, слишком расселся и того и гляди неосторожно заденет ногой его величество, стонавшего во сне несомненно по причине своего ревматизма. Опустить окошко не решались: король зябок. А воздуха в карете не хватало, да и запах стоял соответствующий…

Дорога была плохая, ее так и не успели починить со времени вторжения союзников. По обе стороны королевской кареты, запряженной шестеркой лошадей, в такт конской рыси приподнимались и опускались на седлах тени мушкетеров. Половину экипажей уже растеряли: из Павильона Флоры их выехало двадцать, а сколько доберется хотя бы до Бовэ? По пути Людовик XVIII вдруг передумал заезжать в этот город, хотя королевской гвардии велено было прибыть именно туда. Королевский поезд свернул на дорогу к Крейлю. Но в Люзарше почтальоны, менявшие лошадей, рассказали, что по дороге в Амьен, близ Клермона, солдаты взбунтовались и нацепили трехцветные кокарды. Это решило все: Людовик XVIII тут же отказался ехать по Крейльской дороге, идущей прямо на Амьен. Поэтому повернули назад, через Виарм на Бомон-Ноайль, оставив для королевской гвардии приказ избегать Амьена, а следовать через Бовэ на Абвиль… Блакас стал подумывать, уж не решился ли его величество принять английский вариант, благо под рукой нет графа Артуа. Абвиль… это же по дороге на Булонь, можно даже погрузиться на корабль в Кротуа… Королевский фаворит отнюдь не разделял неприязненных чувств графа Артуа к Англии. Очень даже хорошо отправиться в Англию, вернуться в Хартуэлл. И к тому же его супруга и его коллекции…

Во второй карете сидел Александр Бертье вместе с герцогом Круа д’Аврэ, герцогом Граммоном и герцогом Люксембургским. Всё ветераны, прошла их пора гарцевать на коне впереди войск.

На этом перегоне рядом с королевской каретой среди прочих всадников скакал Удето, уже окончательно выбившийся из сил, и Жерико: он был как во сне, хотя дождь и холод гнали от него сон.

Подобно всем молодым французам его поколения, Теодор лучше знал географию Европы, нежели своей собственной страны. Как ни стремительно сменяют друг друга победы, за ними следят по карте, их опережают в воображении, ибо молодой энтузиазм хочет понимать и предвидеть движение армий, отправляясь от ощущения родного пейзажа — городов, лесов, рек; и как бы ни был Жерико одержим своей живописью, как бы ни отвращала его от себя война, как бы ни привлекала к нему все сердца его галантная почтительность, скрывавшая собою молчаливое, но необоримое отрицание всего, что доводило до экстаза молодых людей его круга, все же в год Аустерлица ему минуло шестнадцать лет, двадцать — в год Сарагосской битвы, и ведь существует, что ни говори, некий заразительный микроб воинской славы. А в ретроспективном освещении поражение сродни молнии: поначалу она ослепляет, но не сразу вслед за ней доносится до твоего слуха удар грома. Вторжение 1814 года ничему не научило этих беспокойных юнцов, раздираемых одновременно надеждой и безнадежностью, униженных и растерявшихся перед бедствиями, обрушившимися на родину, чающих новой, совсем иной жизни, не похожей на их теперешнюю, уставших и пресыщенных сверх меры всеми этими Агамемнонами, всеми этими Леонидами Спартанскими {59} , всей этой бутафорией, ставшей второй натурой современного им общества, с отвращением наблюдавших растлевающую власть денег, которая была слишком явной изнанкой этой Империи, нагло наживавшейся на героизме. Союзникам потребовалось меньше трех месяцев, чтобы дойти от Рейна до Парижа: ведь путь через рейнские и бельгийские провинции был такой, что даже отступление походило на маневр. Но при продвижении союзников от той линии, которая и для генерала Мезона, и для любого воспитанника императорского коллежа, и для зевак с бульвара Тампль, и для спекуляторов, играющих на бирже, и для последнего конюха в Версале, и для живописца Теодора Жерико, — от той линии, что была для них и осталась, вопреки мифам империи, вопреки префектам и гарнизонам, подлинным рубежом Франции, — при продвижении от этого рубежа к городу, который достаточно сжать в неприятельской пятерне, дабы остановить кровообращение во всем теле страны, при продвижении союзников от границы к Парижу никому не хватило ни времени, ни чудовищного хладнокровия разобраться в противоречивых и молниеносных вестях об их приближении, о последних победах, торжественно возвещенных газетами; растерянный взгляд скользил по карте от Шампани к Фландрии, и никто не знал, где будет нанесен главный удар, но все чувствовали, что многострадальная гордыня готова сдаться.