Александр Струев - Царство. 1951 – 1954

Жена гладила мужа по руке:

— Успокаивайся!

— Мы не триста лет с Украиной вместе, мы всегда вместе, потому что целое!

— Ложись, спи!

Он тяжело вздохнул.

— Плесни еще!

Супруга отрицательно покачала головой.

— Хочу всех, кто еще не умер, из застенков вырвать, спасти хочу! Хоть немного очищусь.

— Спи, родной, спи!

Валера Кротов, одетый в новый серый костюм, при белоснежной сорочке с узким оливковым галстуком, заносил первому секретарю Московского городского комитета партии папку с документами.

— Разрешите? — проскользнув в высоченную дверь, робко произнес он. Екатерина Алексеевна кивнула. Валерий обогнул широкий письменный стол и встал по правую руку от секретаря горкома.

— На подпись! — протягивая документы, произнес молодой человек.

Папка в руках Кротова лежала неуверенно, он еще робел в ее присутствии.

— Положите сюда! — велела Фурцева, похлопав ладошкой по полированному краю стола.

Валера опустил документы.

— Поправь галстук, Валера! — понизив голос, проговорила Екатерина Алексеевна.

— Что?

— У тебя галстук на сторону съехал, поправь!

— А-а-а… — Валерий стал неловко, наугад терзать узел галстука.

— Зайди в ту дверь, — указала Екатерина Алексеевна, — там зеркало есть.

Кротов послушно вышел и через мгновение возвратился.

— Поправил, — краснея, сообщил референт.

Хозяйка Москвы оценивающе посмотрела на молодого человека.

— И причесаться не мешало б, там и расческа лежит, — он так нравился ей этот высокий белокурый мальчишка!

Валерий снова исчез за дверью.

— Теперь другое дело! — похвалила секретарь горкома, когда Кротов вновь предстал пред очами.

Валерка по-дурацки улыбнулся.

— Идите, Валерий, я вас позже позову! — холодно распорядилась Фурцева и отвернулась.

Когда Кротов ушел, женщина со вздохом придвинула к себе пухлую папку. Ей так не хотелось, чтобы он уходил!

Через час Кротов опять появился в кабинете. Документы лежали теперь с другой стороны стола. Валерий подобрал их и краем глаза взглянул на ее пышные, приятно пахнущие, золотистые волосы, которые плавными волнами спадали на плечи.

— Не хочу ничего есть! — хныкал Илюша. — Хочу на горке кататься!

Няня хмурилась, не отвечала, ребенок еще больше надувал щеки и капризничал.

— Хватит капризничать! — прикрикнула стоящая рядом Нина Петровна. — Быстро ешь! — и пододвинула мальчику тарелку с супом.

Слезы полились ручьем.

— А-а-а-а! — заголосил Илюша, но не убежал, как обычно, в свою комнату, где, обиженный, прятался от всех и в первую очередь от мамы, а наоборот, заливаясь горючими слезами, потянул к мамочке ручки и прижался, сотрясаясь в безудержных рыданьях.

Нина Петровна обхватила любимое чадо и стала успокаивать, укачивать, а малыш продолжал надрывно рыдать.

— Нин, что там у вас? — в комнате, встревоженный детским плачем, появился Никита Сергеевич.

— Иди, иди! — отправляя мужа обратно, подала знак супруга. — Сейчас успокоится.

Не один отпрыск не создавал столько хлопот, как любимый Илья. От баловника всем доставалось — и маме, и папе, и Сереже, и Ирочке, одна Рада нашла с шалуном общий язык, с ней мальчик не позволял себе скандалить, отбирать вещи, настырно лезть в сумку, мешаться, и никогда Раду не кусал, а вот Иру, Сергея и даже обожаемую мамулю мог взять и цапнуть. Когда Рада приезжала к родителям, то подолгу возилась с ребенком, рисовала, лепила, собирала из кубиков пирамиды, катала игрушечные машинки, сворачивала из бумаги журавликов. С Радой Илья был как шелковый.

— Успокоился! — прошептала мама, и подняв ребенка, бережно посадила за стол. — Ешь!

Илюша обижено всхлипывал.

— Что? — тихо спросил Хрущев, когда жена появилась в гостиной.

— Скандал закатил, суп есть не хотел.

— Ты с ним, Нина, потише! — вздохнул Никита Сергеевич.

— Думаешь, я его гоняю? Это он меня гоняет! Издергал всю!

— Все равно потише, он же маленький!

— Поедем, Коля, к Маленкову.

— Зачем? — вяло отозвался Булганин.

— Разговор есть. — Хрущев собрал со стола бумаги и положил в портфель, собираясь уходить.

— Тема? — Развалившись на кожаном диване, Николай Александрович вальяжно перекинул ногу на ногу.

— Плохо, друг, мы воссоединение России с Украиной отпраздновали, формально. Собрались, речи сказали, похлопали, и тотчас позабыли и про праздник, и про два великих славянских народа, которые триста лет вместе живут. Нехорошо вышло, не по-государственному!

— Вроде не кисло прошло, — потянулся Булганин, взгромоздив ноги на кожаные подушки. — Прием в Кремле закатили знатный, все перепились. И концерт в Большом был недурен, моя Маша танцевала. Почему, говоришь, плохо отметили?

Маршал Советского Союза потянулся к столу, на котором возвышалась ваза с фруктами. Ухватив виноградную гроздь, он снова завалился на диван.

— Русские и украинцы, — продолжал Хрущев, — печали и радости делили пополам, в войну рука об руку фрица били, а ты — концерт некислый, банкет славный, стыдно!

— Предлагаешь заново, что ль, праздник отпраздновать?! — с издевкой выдал маршал и лениво перебрался в кресло, поближе к Хрущеву.

— Предлагаю, — отчеканил Никита Сергеевич, — подарить Украине Крым!

Николай Александрович чуть не поперхнулся.

— Ты что, сдурел?! Крым — это исконно русская земля, там флот наш!

— А он что, куда-то уплывет, флот?

Булганин оторопело глядел на друга.

— Ты, Коля, мне на такой вопрос ответь: Киев, чья, по-твоему, территория, вражеская?

Булганин недовольно насупился.

— Что молчишь? А Одесса — чья? А Казахстан? А Минск? — наступал Хрущев.

— И Киев, и Минск, и Москва, и Севастополь с Одессой, это, Коля, наша территория, советская, никакая не другая! И если мы Крым Украине передадим, страна наша меньше не сделается, и мощь ее славная не убавится, поменяются лишь слова на бумажке, а бумажки мы как-нибудь переделаем. А если в знак вечной любви братскому украинскому народу Крым отдать, еще крепче дружба России с Украиной станет, еще роднее! Никакие бендеровцы, никакие замаскированные уроды этой великой дружбы не разорвут! Политика это, Коля, а не каприз.

Закончив тираду, Никита Сергеевич взял с вазы оставшуюся виноградную гроздь.

— С Крымом, брат, ты спешишь! — возразил Николай Александрович. — Понятно, что все формально, что государство одно, но как-то не по душе такой подарок.

Хрущеву не нравилось, что Булганин не разделяет его точку зрения. Он с недовольством смотрел на собеседника.

— Когда ты дачи просишь, я ничего, беру и решаю, без философий, без нравоучений! Не спрашиваю: кому дача, зачем? Кому квартира? Какая? Можно ли, нельзя ли? Глаза закрываю и молчком для друга устраиваю. Так или не так?! — прикрикнул Никита Сергеевич. — А тут необходимо государственный вопрос рассмотреть, а ты помогать отказываешься! А чуть что — Никита, выручай!