Александр Струев - Царство. 1951 – 1954

— Дальше-то что?

— Дальше-то? — вздохнул Булганин. — Слушай.

Никита Сергеевич перевел взгляд в сторону, разглядывая, как на перилах беседки устроилась жирная серая муха и греется на припеке.

— Принес я на работу эти чертовы облигации, и тут приезжает ко мне Берия, не знаю, что его вдруг принесло. Ходит, значит, туда-сюда, все оглядывает и замечает на столе мои облигации. «Богатеешь», — говорит. Я объясняю, Ленка купила, мне на сохранение дала, а он: — «Давай мне на сохранение!» И забрал.

— А ты что?

— Что я?! Растерялся. Спрашиваю — отдашь? Он: «Отдам, отдам!» — и унес мои облигации, — грустно проговорил Булганин. — Я думал, Ленка забыла, а она вчера про них спрашивает. Предусмотрительно номера переписала и, сияя, говорит: «Мы, Коля, сто тысяч рублей выиграли! Вези наши облигации обратно!» Такая история.

— Смотри, какая жирная муха пригрелась! — глазами показывая на перила, где устроилась муха, проговорил Хрущев и принялся сворачивать трубочкой газету. — Сидит себе, сволочь, преспокойненько!

Осторожно, чтобы не спугнуть, Никита Сергеевич приблизился к жертве и, резко взмахнув газетой, ударил.

— Промазал!

Муха покружила, покружила и устроилась на новом месте, по соседству.

— Смотри, где села! — Хрущев опять подбирался к мухе.

— Ты меня слушаешь или нет?! — возмутился Булганин.

— Ну а как же, Николай, а как же! — плотнее скручивая газету, отвечал Никита Сергеевич. — Придется тебе, друг, сто тысяч искать, без денег Ленка тебя на порог не пустит.

— Не пустит! — горько подтвердил Николай Александрович.

— А потом она следующие сто тысяч выиграет, — продолжал размышлять Хрущев, — или двести. Где брать будешь?

— Хер знает! — с досадой сплюнул министр. — Не мог я Лаврентию отказать!

— Вона она, притаилась! — охотник на цыпочках, так, чтобы муха ничего не заподозрила, прокрался ближе, держа убийственную газету наизготовку. Но муха взяла и улетела.

— Да что ты будешь делать! — обозлился Хрущев.

Булганин горестно смотрел на друга.

— Тебе гребаная муха дороже товарища!

— Расплодилось их, гибель! — оправдывался Никита Сергеевич. — В прошлом году осы летали, а в этом мухи кругом! — объяснял он.

Маршал сидел грустный-грустный.

— Когда обыски у Берии делали, на облигации твои не наткнулись?

— Нет! — покачал головой Булганин. — Может, Лаврентий их своей Зойке отдал? У нее обыска не делали.

— Может.

Хрущев снова отыскивал глазами жирную муху. Он хотел продолжить охоту, мелкотня его не интересовала, а самая нахальная куда-то подевалась.

— Если Зойке отдал, дело поправимое.

— Ленка меня загрызет! — простонал Николай Александрович.

— Пошукаем, пошукаем! Ты давай-ка Ленке все как на духу расскажи, так лучше будет. Объясни, что расстраивать не хотел, скажи, что со мной советовался, а я обещал помочь. Облигации не иголка в стоге сена, а живые деньги. Зачем облигации нужны, если по ним деньги не брать? Найдем! Ты мне номера дай.

— Ох, и достанется мне! — Николай Александрович виновато опустил голову.

— Да что ты, в самом деле! — заулыбался Хрущев. Он отбросил в сторону растрепанную газету и, расстегнув ворот рубашки, стал щурился на небо.

— Я сам, как муха, на солнце млею!

Булганин кисло улыбнулся.

— Ты, Коля, дачу строишь?

— Рисую, — ответил Николай Александрович.

Полгода назад решением Кунцевского райисполкома из земель дачи маршала Пересыпкина вблизи деревни Жуковка Булганину был выделен гектарный участок под застройку.

— Дворец, что ль, рисуешь?

— Да какой дворец! Дом, как дом, не маленький, конечно. Ленка моя к архитекторше прицепилась: то кухня маловата, то гостиная слишком вытянутая, то террасу надо под крышей делать, то не делать крышу над террасой, вот и тормозится стройка, а так уже и дорогу подвели, сторожку сложили, бытовки рабочим расставили. Я хоть сегодня строить готов.

— Небось твой Маргаритов командует?

— Точно. Он с Леной ладит, и вообще, парень головастый.

— Может, тебе коньяка?

— Что ты! Мне с женой объясняться, — наотрез отказался Булганин.

— Сережа! — позвал сына Никита Сергеевич. — Скажи, чтобы нам чаю свежего дали.

— Хорошо, пап!

— Ты хоть бутерброд съешь с вареньем, как я делаю? Сержик, скажи про батон, а то я все ватрушки слопал! Или тебе ватрушек напечь?

— Ничего я не буду! — отказался Николай Александрович.

— И зря, вкуснотища! — закатил глаза Никита Сергеевич. — Особенно если хлебушек сливочным маслом помазать, а сверху уже варенья!

Хрущев пересел в кресло-качалку и стал раскачиваться.

— С облигациями я понял, жду от тебя номеров. Я вот что еще подумал: отменить бы нам закон, который запрещает вступать в браки с иностранцами. Сейчас в Германии много наших специалистов, и в Польше много, и по остальной Европе хватает. Что за вздор, браки с иностранцами запрещать, пусть люди женятся! Чего мы таким запретом добились? Если люди друг с другом встречаются, то и будут встречаться. Многие, не регистрируя отношений, живут, разве от этого что меняется? Неверный закон.

— За связь с иностранцами сажали! — заметил Булганин. — Я не против этот закон отменить.

— И Серов отменить просит, для нашей разведки он не выгоден, с браками сведений больше соберем. На Президиуме об этом скажешь?

— Скажу. Не понимаю, почему Сталин евреев не любил? — вдруг проговорил Булганин. — Неужто евреи такие плохие?

— Люди как люди. Грузины, или армяне, или мы, русские, чем лучше? — пожал плечами Хрущев. — Ничем, разве названием.

— Евреи умнее, они всегда при деньгах, — возразил Булганин.

— Если сам знаешь, чего спрашиваешь?

— Размышляю. Ученые или изобретатели обычно евреи.

— Не все, не все!

— Не все, но большинство. Возьми тех, кто бомбу делает, так там заблудишься в евреях.

— Сахаров, по-твоему, еврей?

— У него вроде жена еврейка.

— А Александров, а Туполев?

— Туполев самолеты делает, не бомбы.

— Дурак, по-твоему, Туполев, раз самолеты делает?

— Не дурак, не дурак! Я про евреев интересуюсь.

— Так он же не еврей!

— Это еще проверить надо.

— А Королев, а Курчатов?

Булганин хмурился.

— Врачей много евреев, профессоров, особенно стоматологов.

— Хватит, Коля, чушь молоть, и стоматологами, и по другим специальностям врачами не только евреи становятся, есть и белорусы, и казахи, и молдаване есть, а если покопаться — кто угодно! Я вообще на национальную принадлежность не смотрю, я привык судить человека по делам, а еврей он или там татарин, мне, Коля, наплевать! — выложил Хрущев. — Если человек дело знает — слава ему, а если разгильдяй — позор!

— Ну, за что-то их Сталин не любил! — не успокаивался Булганин.

— Тебя почему это интересует?