Александр Струев - Царство. 1951 – 1954

Хотя Георгий Максимилианович полностью согласился в отношении ненужности Германии, самостоятельно принять решение об объединении немецких территорий побоялся, не хотел разгневать молотовское крыло, которое хоть и подстраивалось под Берию, но так и не стало своим — покорным и послушным. Председатель Совета министров убедил Лаврентия Павловича вынести щекотливый вопрос на обсуждение Президиума ЦК. Маленков был уверен, что вместе, они без труда проведут решение по Германии, но как только об этом зашла речь, реакция оказалась иной.

— Это предательство, отдать Восточную Германию! Восемнадцать миллионов человек! Не бывать этому никогда! Мы должны любой ценой расширять социалистический лагерь, усиливать мощь Советского Союза! — категорично заявил Молотов.

Неожиданно в поддержку Молотова высказался Хрущев. В войну он часто бывал на передовой, не за глаза столкнулся с варварством врага, с кровью, с горем, с насилием. Война отняла у него старшего сына, не мог Хрущев переступить через себя и кивком головы, в угоду политическим амбициям Лаврентия Павловича, отпустить на волю немецкое государство.

— Как же так получается, воевал-воевал, а теперь возьми и отдай? Ни фига! — искренне возмутился Никита Сергеевич. — Нельзя нам Германию отдавать, что это за победа тогда, над кем?!

Каганович безоговорочно поддержал Молотова и Хрущева. На их сторону встали Ворошилов и Микоян, даже Николай Александрович кивнул головой в поддержку.

— Мы должны крепить мощь, должны строить в Европе новую жизнь, сломать дух нацизма! — лютовал Молотов.

— У нас не мощь, а скоро нечем будет штаны на брюхе держать! — с раздражением возражал Берия, он не ожидал такого дружного сопротивления, не мог представить, что ему будут перечить. — Оглянитесь по сторонам, кругом бедность! Всякого говна, как куркули, набрали, а нести рук не хватает! Скоро все жители от нас на хер сбегут! — он достал бумажку: — За два года в Западную Германию сбежало 447 тысяч человек! За четыре месяца этого года — 120 тысяч! Это трагедия!

Маленков трусливо молчал. Нерешительность премьера, его никчемность, раздражала Лаврентия Павловича:

— Тоже мне председатель Совмина, прикрикнуть не мог! Как до драки дошло, сразу в кусты! — после Президиума, выговаривал он.

И Хрущеву досталось:

— Почему меня не поддержал?!

— Так ты же ничего не сказал, — наивно ответил Никита Сергеевич. — И Егор не подсказал. Я думал, идет обычный обмен мнениями! — вывернулся Секретарь ЦК.

— Нет порядка, Никита! Всех распустили, заигрались, — поглаживая себя по коленкам, сопел Лаврентий Павлович. — Думаешь, только у немцев бунтуют? Везде бунтуют! У нашего стада тоже может замыкание случится. Чуть хватку ослабишь — взбрыкнут. Ну, ничего, мы им устроим! Всем устроим! — пригрозил Берия. — А то насмотрелись по сторонам, воины-освободители! Европу увидели и теперь все знают!

— Я за границей не был, — отозвался Никита Сергеевич.

— И хорошо, а то стал бы как баран бекать — у них лучше, лучше!

— Я коммунист, мне лучше там, где лучше пролетариату! — серьезно выговорил Хрущев.

— Коммунист! — присвистнул Лаврентий Павлович. — А они по-твоему, без партбилетов по Германии бегали? Особенно генералы толстопузые. У этих-то мудил и так все есть, им-то, чем лучше?! — возмущался министр. — Но, что верно, то верно, в Германии лучше, не врут. Даже в развалинах, в изувеченных бомбами городах, а лучше, чем здесь! Сталин и воздух на Родине отравил, как не стараемся, после гения проветрить, не можем. Вот и получается, что там лучше!

— Проветрим! — пообещал Хрущев, и меняя тему подмигнул: — Ты-то в Берлине развеялся?

— Даже театр посетил. Хорошо бунтари на Фридрихштадтпалас не добежали, а то бы сцену в щепки разнесли, и я бы вечером со скуки помер!

— Как знали, что приедешь! — в игривом тоне продолжал Никита Сергеевич.

— А там и танцуют, и поют! Немочки молоденькие! — причмокнул Лаврентий Павлович. — Я не утерпел и одну все-таки попробовал! — мечтательно вспоминал он.

— Выходит, не только немцы сладкое получили?

— Не только, не только! — довольно щурился маршал.

— С Германией, получается заколдованный круг, — задумчиво проговорил Никита Сергеевич, — не может быть Германия на две части разделена, головой я это понимаю, а сердцем завоеванное отдать не могу. Зачем тогда кровь проливали? А с логической точки зрения — как немца надвое разломить? Одну нацию, один язык, одни обычаи, и — надвое! Нельзя.

— Все можно! — возразил Берия. — И надвое разделить, и натрое, и насколько угодно, не в том дело. Денег и сил туда отдаем без меры, неразумно, никакие репарации не спасут. Одной рукой из Германии берем, а другой обратно возвращаем. Бессмыслица! Мне справку дали — на Германию, как на Украину тратим. Но Украина-то, своя! А старперы не хотят немцев отпустить! Мы с тобой, Никита, их отпустим. Будущие поколения за это нас помнить будут, имена в историю золотыми буквами впишут, а нытиков — на х…! Разберемся с нытиками! Хорошо, рыжий копыта отбросил, а то бы и его пришлось чашечкой мармелада побаловать! — злорадно выговорил Лаврентий Павлович. — А так сам, пердун, окочурился!

— Вовремя! — благодушно подтвердил Никита Сергеевич. — А немцы сопротивлялись?

— Никто не сопротивлялся, даже обидно. С немцами легко, они к порядку приучены, им по носу щелкнул, и они шелковые, это не наши бараны, — пояснил маршал. — Бунт в Берлине Маленкова и Молотова промах, они не досмотрели, идеологическую работу пустили на самотек.

— Идеологическую работу поправим, — пообещал Никита Сергеевич, — А Молотова переубедить будет сложно. Упрямый он.

— Переубедим осла! — покачал головой Лаврентий Павлович и вытер салфеткой жирные с обеда губы. — И тебя по-товарищески прошу, не возражай, если я говорю, не надо, ты же человек понятливый!

Полковник Саркисов прикрыл за Лаврентием Павловичем дверь. Сегодня на ночь остановились в Сосновке, на основной даче министра. Тут, рядом с Москвой, постоянно проживала его семья — жена Нина Теймуразовна и сын Серго, который был женат и имел двух маленьких детей. Нечасто товарищ Берия наведывался в Сосновку, основное время проводил в московском особняке на Садово-Кудринской, а если и ехал за город, предпочитал уютный дом в Успенском, неподалеку от Маленкова. Сосновка не нравилась еще и тем, что по соседству проживал ретивый маршал Жуков, который после смерти вождя снова очутился в фаворе. То, что Жуков ненавидит Берию, а Берия — Жукова, было очевидно. Не ведающие поражений великаны до исступления бодались. Любимым занятием генералиссимуса было стравливание этих тяжелых фигур. Житья маршалам не стало друг от друга, ни житья, ни покоя!

Лаврентий Павлович наполнил ванну, капнул туда масла розмарина и с удовольствием погрузился в теплую воду. Ванна при спальне была большая, лежать в душистой воде было приятно, купание расслабляло. Опускаясь под воду с головой, министр прикрывал глаза, потом, лениво, как кит, всплывал и отдувался.