Айдын Шем - Нити судеб человеческих. Часть 1. Голубые мустанги

В этих искривлениях человечности Афуз-заде разбирался, ибо сам был их жертвой. И со временем он понял, что вправе давать людям советы, помогающие им выбираться из лабиринта чиновничьих установлений или хотя бы не усугублять свое положение поисками рациональности и человечности в проникнувшем в их бытие большевистском абсурде.

Сначала мы умирали от болезней. Смерть непосредственно от голода как от истощения организма в летние месяцы могла придти к совсем уж немощным и неподвижным - ведь были колхозные огороды, сады, где можно было, хотя и под угрозой побоев, воровать овощи и фрукты. Можно было ловить рыбу в многочисленных озерцах, речках, даже в арыках - так мы и делали.

Голод заставлял людей есть не созревшие зеленые персики или зеленый виноград, если удавалось найти свисающие из-за забора ветки или лозу. И это приводило к поносам, к дизентерии, кончавшимся порой гибелью несчастного человека.

Хорошим подспорьем было собирание колосков на жнивье. Правда, на этом поприще приходилось конкурировать с местными жителями и, конечно, лучше было не попадаться на глаза кому-то из колхозного начальства.

Нужно сказать, что говоря о возможности прокормиться в летние месяцы, я имею в виду тех моих земляков, которые попали в благословенную Ферганскую долину, страну садов, виноградников и плодородных полей. Хуже было тем, кто попал в знаменитую Голодную степь - Мирзачуль.

Урожай в Узбекистане собирают рано. К сентябрю все зерновые, включая джугару и кукурузу, были убраны, местные бобовые тоже свезли по амбарам. На грядках в узбекских дворах еще зеленела ботва моркови и других корнеплодов, но то было во дворах. Украсть что-нибудь можно было только с колхозных плантаций, но на них после уборки зерновых и бобовых оставался - увы! - только хлопок.

Главной убивающей людей болезнью была малярия!

Вот как проходит приступ малярии, которую узбеки именуют "безгак". Сначала ощущается некая пустота под ложечкой, какой-то холодок по ходу пищевода. Если вы уже опытный малярик, а опыт подразумевает и использование информации, полученной у аборигенов, то получив первый сигнал вы берете большую пиалу, наливаете в нее катык (вид простокваши), насыпаете столовую ложку острого красного перца и заливаете все крутым кипятком. Эту взрывную смесь надо выпить. Между прочим, со временем напиток этот кажется очень приятным, и его пьют и вне связи с приступом малярии. Так вот, этот горячий жгучий настой таким образом действует на организм, что самая мерзкая фаза приступа проходит с меньшей амплитудой и оказывается короче. А фаза эта есть невыносимый озноб (за неимением более подходящего ощущения можно назвать это ознобом), когда человека трясет, будто бы он попал в резонанс с ультразвуком. Трясет каждую мышцу, каждый внутренний орган - это особенно противно. Зуб на зуб, как принято говорить, не попадает, но точнее будет сказать, что зубы выбивают частую дробь. Обычно человека в малярийном ознобе укрывают теплым одеялом, но это не помогает, трясучка не прекращается. Наконец, минут через двадцать - тридцать первая фаза подходит к концу, в течении трех - пяти минут амплитуда тряски постепенно уменьшается, и тело охватывает приятная теплота. Температура поднимается до сорока градусов и даже выше. Вот тут-то, наверное, и умирают те, кто слаб. Я всегда на этой фазе засыпал в приятном изнеможении. Просыпался я часов через пять, обессиленный. Но, пролежав часок другой, я вставал с постели, и еще через час чувствовал себя вполне здоровым. Я знавал узбеков, которые могли очухаться от приступа за более короткие сроки, чем приведенные в моем описании. Далее нужно сказать, что единичные приступы малярии мне не известны. После первого приступа на следующий день или через день наступает такой же второй, потом третий. У меня больше шести приступов подряд не бывало, и я относительно хорошо переносил их. Но обычно люди от частых приступов истощаются, и такого несчастного уже легкий ветерок шатает. Наши крымчане многие умирали от малярии...

Была еще одна и посейчас загадочная для меня болезнь, именовавшаяся тогда странным словом "потопач" - не знаю, медицинский ли это термин или местное наименование этой напасти. Тоже немало жизней унесла...

Если бы все горе, страдания, смертный ужас взрослых и маленьких крымских татар, выпавшие на их долю в сорок четвертом и сорок пятом годах, собрать воедино и доставить туда, где в то же самое время обжирались и веселились, заботились о своих сытых отпрысках те, чьей волей или безразличием мы были лишены отчей земли и нажитого не только нами самими, но и нашими предками имущества, то наше тогдашнее горе и наша сегодняшняя ненависть взорвали бы их сытое существование как сто тысяч атомных бомб!

Знойной и пыльной осенью одна тысяча девятьсот сорок четвертого года я бродил голодный по поселку…

Самое таинственное из известных науке понятий – это время. И чтобы не обременять себя неразрешимыми вопросами, мы принимаем на веру утверждение, что время неразрывно, что оно необратимо. Это утверждение есть такое же суеверие, как и представление о едином для всей Вселенной времени, не зависящем ни от чего. Однако нынче каждый студент второго курса уже знает, что время у каждой движущейся телеги свое и что ход его зависит от скорости каждой телеги - о какой неразрывности времени может идти речь! Когда-нибудь будет понято, что и представление о необратимости времени есть грубый образ, оставшийся нам в наследство от пещерных наших предков. Время разрывно и потому обратимо. Лента времени порой истончается, волокна разрываются и торчат веником в разные стороны, некоторые волокна свертываются колечком и соприкасаются с другими пучками, выдержавшими напряг, избежавшими разрыва. Тогда малая струйка, казалось бы, невозвратимых событий изменяет свой ход на иной, вливается в общий поток событий, в котором другой порядок.

Я умер в одном из волокон Времени. Это в другом временном волоконце отец похоронил меня в вырытой им самим неглубокой яме, обернув мне лицо своей белой рубахой. Но сразу же тогда тонкая нить событий разорвалась, упруго развернулась колечком и сомкнулась с другими, магистральными нитями, логика которых требовала живого меня.

Вот и бродил я как прежде, испытывая муки, но не сознавая ужаса своего положения – ведь второй раз колечко времени вряд ли образуется.

Для ребенка голод только физиологическое чувство, не трагедийная ситуация. И если бы я мог насытиться вдоволь хотя бы хлебом, я тотчас же обрел бы возможность интересоваться, радоваться и желать игры. Но когда я брел по дороге, и взгляд мой искал в пыльной колее стручок фасоли, оброненный с арбы, или когда я обшаривал белесые шуршащие ветки джиды, надеясь отыскать хотя бы один не замеченный другими сухой плод, то меня не могло бы отвлечь от поиска пищи никакое приглашение на самую развеселую забаву, на смешное или страшное повествование.