Айдын Шем - Нити судеб человеческих. Часть 1. Голубые мустанги

- Я мусульманин и не буду петь православную религиозную песню, - твердо произнес я, встав, как полагается, во весь рост.

Учитель был поражен. Нет, не дерзким отказом ученика был он удивлен, он вдруг заметил индивидуума. Прежде пестрый класс был для него чем-то вроде рисунка на обоях, и вдруг оказалось, что тут есть живые души. И даже не просто живые, а активно живые, умеющие дерзко протестовать. Он секунд пять внимательно глядел на меня. Я видел его глаза, в которых был холодный интерес.

- Садитесь! - только одно слово жестко произнес учитель пения и по-прежнему бесстрастно продолжал урок. Закончив писать весьма сложный для учеников второго класса текст, он начал своим резким голосом напевать мелодию последовательно каждых двух строк. Я не пел, и учитель раза два бросил на меня взгляд.

Дома я рассказал об этом эпизоде маме и бабушке. Мама расстроилась и схватилась за голову:

- С таким трудом я устроила тебя в эту школу! Теперь тебя исключат...

Бабушка, которой я полностью обязан осознанием себя мусульманином, помолчала и потом сказала:

- Не исключат, побоятся. А исключат, так и черт с ними! Не долго этой школе быть...

Бабушка не любила советскую власть, но и нынешнюю, не понятно какую, признать не могла. Порядки, которые вылезшие из тараканьих углов чиновники царских времен пытались установить, были уродливы, нежизненны. Оккупационный режим есть то, что он есть, и долго просуществовать он не может, - так говорила привычным шепотом моя бабушка.

Преследований ученика второго класса по идеологическим мотивам не последовало. Учитель пения продолжал не замечать мальчишек, которых он обучал каким-то старинным песням. И на меня в дальнейшем он не обращал никакого внимания, будто бы и не было моего заявления. Мы уже учили другую песенку:

Помню, хорошо помню я эти песенки. И "Коль славен" тоже помню - и слова, и мелодию. И еще помню, как старшеклассники научили нас песенке:

А я и по сегодняшний день благодарен Учителю Пения! Он научил меня песням, которые я помню до сих пор.

Что касается "Коль славен", то я в своей взрослой жизни ни разу не встретил человека, который знал бы этот гимн хотя бы в малой его части.

И еще я сегодня внимательно вглядываюсь в чудом сохранившуюся любительскую фотографию тех лет, на которой вижу десятилетнего мальчика с милой улыбкой. И я горжусь тем мальчиком, который в стопроцентном окружении иноверцев заявил протест против навязываемых ему чуждых доктрин.

Кроме учителя пения наш странный класс посещали еще и другие посторонние лица. Несколько раз заходил с очень строгим видом завуч, страстно ненавидимый старшеклассниками. Был слух, что однажды в своем кабинете он насквозь проколол руку ученику перьевой ручкой. Достоверно мне известно, что ученики забросали окна его кабинета камнями - сам видел разбитые стекла.

Еще посещал наш класс очень страшный, по рассказам тех же старшеклассников, инспектор. Мы были вдвойне напуганы известием о его ожидаемом визите, потому что была напугана наша Лидия Константиновна. После его молниеносного визита, когда он холодным взглядом оглядел наш класс и ни единый мускул не дрогнул на его лице, мы рассказали нашим старшим товарищам, что инспектор вовсе не оказался страшным, на что наши многоопытные старшие друзья возразили, что, да, к малышам он милостив. Железная выдержка, надо сказать, оказалась у этого инспектора. Живописно одетые в старые мамины кофты и в дедушкины истертые пиджаки десятилетние мальчишки, сидящие за своими разностильными столами, а то и за тумбочками или просто деревянными ящиками, не могли не вызвать у среднестатистического наблюдателя изумления.

И еще одно знаменательное посещение врезалось в мою память.

Школу посетили представители оккупационных властей. В наш класс вошли три немецких офицера и холуйски лебезящий перед ними завуч школы. Бог с ним, с завучем... Три лощенных офицера с нескрываемой брезгливостью осматривали наш чудовищный класс. Было бы нормально, если бы представители цивилизованной Германии ужаснулись бы, увидев несчастных детишек в тесном, загроможденном имитирующими парты столами и ящиками помещении, - как никак и сами имели отношение к совершившемуся хаосу и разрухе. Однако господа офицеры, прибывшие инспектировать школу в военной форме, откровенно насмешливо улыбались, презрительно смотрели на мальчишек. Хотел бы я ныне встретиться и поговорить с детьми этих офицеров, поговорить о немецкой литературе, о немецкой музыке, о немецкой философии. Надеюсь, папаши, которые в том далеком сорок третьем году были так насмешливы и высокомерны, смогли дать достойное образование своим детям.

... Это те, детские обиды еще живы в моей душе.

После мая 1944 года я уже не обижался. Я ненавидел. Я копил не обиды, я копил ненависть. Точнее, ненависть не могла не накапливаться во мне, ибо я, мои близкие, мой народ были ежедневно, ежечасно унижаемы, оскорбляемы, уничтожаемы. В этой ситуации в душе человека могли созревать или ненависть или страх. Страх заполнял рабские души.

...Ненависть не оказала разрушительного воздействия на мою личность, на мое сознание. Со временем я переставал ненавидеть отдельных людей, считающих своим долгом сделать пакость несчастному переселенцу из Крыма, ненависть моя закономерно переходила на систему, на государственные институты, на великих вождей. Ненависть же к людям, в свое время целенаправленно вершивших зло в отношении меня и моих близких, переходила в жалость к этим морально неполноценным, слабым личностям.

Только предателей, доносчиков, отщепенцев из числа моих соплеменников я не могу жалеть. Я их презираю всегда.

Чужой человек, человек-мигрант, очень часто предубежден. И трудно быть непредубежденным против соседа, у которого ты отнял землю, отнял дом, и обуреваем страхом обывателя, мечтаешь отнять жизнь. Такого обывателя нельзя уважать, но понять можно. А предавшего свое собственное племя - понять нельзя, нельзя и не можно!

Вскоре после отъезда тетушки Селиме в дом, где остались девочки, пришел хромой сторож из правления колхоза и косноязычно, с ужимками и подмигиваниями объявил, что Айше должна придти в контору. Девушка пошла вслед за хромым посланником. В конторе сидел председатель и еще кто-то из руководства.