Айдын Шем - Нити судеб человеческих. Часть 3. Золотая печать

Недобрая, грязная, абсурдная ситуация. А вот если бы был правый суд, то осудили бы виновных, тогда бы сын джанкойского пастуха был бы таким же полноправным, как и сын какого-нибудь секретаря райкома, и прыгал бы с тротуара на тротуар без страха. А то ведь раз! – и 20 лет каторги!

Я выше дал перевод слова «номенклатура» с латинского. А каков реальный смысл этого понятия? Не ищите ответа на сей вопрос в изданных при советской власти справочниках и энциклопедиях. Там вы найдете только такое: «номенклатура – перечень названий, употребляемых в какой-либо отрасли науки, техники, искусства» или «перечень счетов, открываемых бухгалтерией предприятия». Не больше и не меньше!

А вот как в 1932 году сформулировал критерий отбора в номенклатуру М. Рютин, секретарь Краснопресненского райкома партии (Москва), расстрелянный в 1937 году: «На партийную работу чаще всего выдвигаются люди бесчестные, хитрые, беспринципные, готовые по приказу начальства десятки раз менять свои убеждения, карьеристы, льстецы и холуи».

Давайте обопремся на слова «чаще всего» и поверим, что крымская номенклатура была за пределами этого «чаще всего». Но все же…

Может кто-то упрекнет Керима, доктора медицинских наук, профессора – столько, мол, времени прошло, достиг в жизни тех рубежей, до которых не доросли дети номенклатурщиков, пора, мол, успокоиться.

А с чего, скажите, забывать такие обиды?

Конечно, к какому-нибудь Велиеву и к его детям обиды быть не может, к ним не может быть никаких претензий. Претензии к советской системе, к компартии – нет срока давности для издевательств над людьми! А Велиев и ему подобные – не они определяли политику компартии, они только служили своим покровителям, чего с них взять.

Да, вправе Керим не забывать, как он вместе с тысячами других малолетних детишек был причислен к преступникам, которые были под гласным жандармским надзором многие годы, которым только в порядке особой милости разрешали после семилетки продолжать учебу в школе. А чтобы поступать в вузы – так до пятьдесят третьего года, когда помер Сталин, редко у кого принимали документы для поступления в институт. И в тюрьму попадали наши ребята только за то, что хотели получить высшее образование. Айдеру, сыну известного народного поэта Якуба Шакир-Али, в год начала войны было десять лет. Он рос сиротой, был выслан в Узбекистан вместе с матерью и старшим братом, выжил, закончил в 1951 году десять классов в городе Янги-Юле, находившемся в 25 километрах от Ташкента. Разрешение на подачу документов в медицинский институт юноша не получил. Он тайно прошел пешком эти 25 километров, скрыв свою национальность подал документы в приемную комиссию, успешно сдал экзамены и стал студентом. Через три месяца доблестные чекисты его выследили и заточили в ташкентскую тюрьму. Из тюрьмы он чудом вышел после смерти Сталина с седой головой. А был бы его отец не поэтом, а номенклатурщиком, то учился бы Айдер в своем институте без проблем.

А мне, в добавление к клейму спецпереселенца носившего еще и клеймо сына «врага народа» (еще бы – отец мой получил срок в двадцать пять лет!), даже и после смерти Сталина не давали разрешения учиться в высшем учебном заведении. Все крымские татары из всех школ городка Янги-Юля получили разрешение, а мне в качестве издевательства республиканское ЧК велела ехать в Каракалпакию, в педагогический институт с узбекским языком обучения…

То ли были у советской власти некие другие высокие державные дела, то ли местные власти не получали приказа на начало новых репрессий, но пусть и неспокойно, но дожил Фуат с женой и дочкой без выселения до весны.

Крымская земля щедра к трудолюбивым. Успешно продали рано выпустившие бутоны тюльпаны, справились с рассадой помидоров, сняли первый урожай и посадили на освободившиеся грядки картошку.

К осени милиция опять стала проявлять активность. Вскоре вновь начались вызовы в районный отдел и уже более жесткие требования покинуть территорию Крымской области – видно органы теперь не надеялись запугать этого татарина, а принятие карательных мер было только вопросом времени. На третий вызов, между прочим, Фуат не явился. И вот второе лето на родине приблизилось к своему концу.

…В конце ноября к Фуату на дом заявился оперуполномоченный и, не спрашивая у хозяина разрешения, облазил все помещения, весь двор.

- Ну, когда будешь выполнять требование РОВД? - спросил лейтенант мрачно ходившего следом за ним хозяина. – Живешь-то ты в Крыму незаконно.

- Я не собираюсь никуда уезжать, - угрюмо ответил Фуат, - это мой законный дом, это моя законная земля.

- Ну, ну! - добродушно говорил опер, тщательно оглядывая все хозяйство.

Так и уехал без ожидаемых угроз. От жены и дочки Фуат скрыл визит милиционера.

Несколько дней Фуат напряженно ждал следующего шага властей. Но ни новых визитов, ни очередных повесток из района не последовало. Прождав еще немного, не то, чтобы успокоившийся, но не желающий жить в постоянном страхе татарин купил небольшой черно-белый телевизор, о чем давно просила его жена, - сам-то он довольствовался информацией о событиях в мире, доносимой радиоволнами от передатчиков Би-Би-Си и «Голоса Америки». И еще купил он луковицы тюльпанов, израсходовав на эту покупку почти всю свою наличность.

… Камилл и Алиме, дочка Фуата, шли от метро пешком, и девушка рассказывала о событиях последних дней.

- Я была на заднем дворе, - рассказывала Алиме, - когда в железные ворота с улицы стали колотить ногами. Я побежала к дому, но увидевший меня отец махнул мне рукой – спрячься, мол. Я опять вернулась на огород и спряталась за туалетом, скрытно наблюдая за событиями. Отец открыл калитку и во двор ворвались с руганью человек десять и среди них двое в милицейской форме. Отца затолкали в дом, оттуда послышался крик матери. Я кинулась было им на помощь, но услышала громкий голос отца, кричавшего мне по-татарски:

- Сакъланып отур! Сонъ эмдженъе кетерсин!

Эти гады думали, наверное, что отец мой ругается, а он мне велел прятаться и потом поехать к дяде, который жил в Симферополе.

Я с трудом заставила себя остаться в моем убежище, потому что поняла возникшую в создавшихся условиях передо мной задачу, о чем мы не раз говорили в семье: наладить связь с нашими людьми и дать огласку произошедшему незаконному выселению.

Тем временем пьяные дружинники под руководством офицера и сержанта милиции вывели моих родителей на улицу, отобрали у отца ключ и закрыли ворота. Я то и дело слышала, как опер орал:

- Дочь где? Куда свою Алиме спрятали?

Дурак, на такие вопросы ответов не дают…

Когда машина увезла моих родителей неизвестно куда, я вышла из укрытия и подошла к дому. Дверь была заперта, но я легко открыла окно и забралась в комнаты. Осмотрев вещи, я убедилась, что родителям взять с собой ничего не разрешили. Это означало, и я это уже знала из рассказов других наших земляков, что их не выслали, а арестовали, а опись вещей и опечатывание дома произведут, наверное, позже. Деньги и документы хранились у Шамиль-агъа, который был в Крыму прописан и поэтому считалось, что его положение более прочное, чем у таких как мы. Впрочем, с татарами в Крыму могли совершить какое угодно беззаконие, но все же. Я не стала заходить к Шамилю-агъа, там могла быть засада. У меня были спрятаны кое-какие деньги, которых вполне хватало, чтобы добраться в Симферополь. Я оделась потеплее и вышла во двор. Из-за дощатого забора на меня смотрела соседка баба Дуся.