Айдын Шем - Нити судеб человеческих. Часть 3. Золотая печать

- Постановление ЦК КПСС получил? Предписания наши получил? Так действуй, мать твою!

И вдогонку еще крикнули:

- И не забывай о пролетарском интернационализме!

Вернулся он в Симферополь без дополнительной бумаги и вызвал к себе местного главу чекистов.

У чекиста злобы на татар было под завязку.

- Брать их тепленькими и без предъявления выселять, но уже в Восточную Сибирь под усиленный комендантский надзор. Особо рьяных при подходящих условиях мочить, мочить, мочить! - чекист чуть ли слюной не брызгал в пароксизме служебного рвения.

- Не в нашей с тобой компетенции это, – возразил обкомовец. – Но ты, того… поменьше болтай, больше действуй. Или у тебя нет личных врагов?

- Так ведь, Игнат Сергеевич, это же сам Шелест распорядился!

- А под каким номером распоряжение, от которого числа, можешь сказать? То-то! Устное было указание! Там наверху осторожничают, о пролетарском интернационализме талдычат, а мы подставляйся?

- Чего опасаются-то? – с искренним непониманием выдохнул подполковник.

- А архивы? Каждый документ о принятых мерах, в том числе и жалобы населения, сохраняются в архиве. Какой нынче год, а? Вот и прищучат нас в случае чего за отход от пролетарского интернационализма!

Назначили назавтра закрытое совещание по означенному вопросу. Общее мнение было: не цацкаться с этими укоренившимися в Узбекистане татарами. У первого секретаря тоже душа горела на этих нарушивших покой Полуострова татар, но, желая хоть как-то отвести стрелки от себя, он произнес под конец:

- Действовать жестко и под свою ответственность! Поняли? Под персональную ответственность!

Возражать и осторожничать никто не стал, у всех кипела в душе ярость на возвращающихся татар, и слово «жестко» всех удовлетворяло.

Так за большим и важным политическим делом забыли о доносе Степанов, о его обиде на конкретного татарина.

Следующее заседание ответственных работников области, посвященное вопросу о «возвращающихся татарах», было тоже секретное, но уже расширенное. Стоял вопрос об ужесточении, но в рамках того самого, уже не раз упоминавшегося, интернационализма .

Приглашен был и Алексей Нюркин.

Нюркин, который с разбитыми яйцами, так и не сумел восстановить свой имидж в столице после того случая с доктором Светланой. Переведенный в Управлении на канцелярскую работу он искал сочувствия среди сослуживцев, и не найдя понимания среди них, вызвался поехать в Симферополь «на укрепление кадров».

В Крыму его приветили, но поначалу остерегались – все же из Москвы. Но этот «товарищ из Центра» показал себя вовсе не амбициозным, а даже очень кампанейским парнем. Водку принимал исправно, и вскоре был принят провинциалами полностью как свой человек, с поправкой, конечно, на специфику фирмы.

Еще пришлось провинциальным чекистам по нраву то обстоятельство, что Нюркин, которого здесь знали только по фамилии Огневой, яро ненавидел этих татар, пытающихся переехать в Крым. Немного удивляло, что он, услышав слово «татарин», засовывал руки между ног, а сам, говоря о татарах, брызгал слюной. Даже крымские чекисты были по сравнению с Нюркиным более умеренны в своей ненависти к репатриантам.

И вот сейчас, на ответственном совещании, некоторые обратили внимание, что этот бравый по виду офицер, как только упоминали об «укоренившихся в Узбекистане» татарах, совал руки под стол.

- Всемерно осуждаем действия татар, пытающихся нарушать закон о паспортах, - говорил выступающий.

- И примкнувших к ним славян-предателей, - вставлял реплику московский гость Огневой.

- Применять карательные статьи Уголовного кодекса к нарушающим республиканское законодательство татарам, - звучало в зале.

- И к примкнувшим к ним славянам-предателям, - как заводной настаивал Огневой.

Сегодня был плохой день для Нюркина-Огневого – то ли плохо спал, то ли разразившаяся накануне вечером магнитная буря на него подействовала. Многократно повторяемая маниакальная фраза стала всем надоедать, и, несмотря на его замечательную русскую фамилию, присутствующие, особенно те, кто не общался повседневно с московским гостем, с неприязненным удивлением стали поглядывать на него.

Мы-то знаем, что он имел в виду таких «продавшихся татарам личностей», как доктор Светлана, а его крымские собеседники не понимали настойчивости московского гостя в приобщении к татарской проблеме славян.

Так или иначе, но местная власть приняла свое решение.

После совещания друзья-соратники отправились в ресторан, в отдельный кабинет.

Сначала разговор шел о разных несущественных делах. Потом, после дружеских тостов, почти лишенных подхалимажа, стали хвастаться успехами своих детей. Потом о женах говорили с легким юмором и плавно перешли к бабам вообще. Неженатый Нюркин молчал, когда речь шла о чадах и о законных супругах. О бабах вообще он тоже молчал, ибо, как не был он пьян, но секретную информацию не разглашал, а отношения с женщинами у него все были секретные - горел наш герой на работе.

Но когда вконец захмелевшие чекисты стали выплескивать накопившуюся в их душах неприязнь к нарушившим их спокойный быт татарам, то Нюркин встрепенулся, засунул руки между ног и то и дело вставлял:

- И примкнувших к ним предателей-славян! И к примкнувшим к ним предателям-славянам!

Если во время заседания офицеры терпели этот дурацкий долбеж, то тут, на свободе, ярость против этого москвича начинала закипать всерьез. И неизвестно, в каком виде эта ярость выплеснулась бы, но начальник управления, умный и опытный мужик, заметил озлобленные оскалы на лицах некоторых коллег.

И когда Нюркин в который уже раз настойчиво произнес свое «И примкнувших к ним славян-предателей», начальник перегнулся за столом к нему.

- Леша, - сердечно вымолвил он, - не настаивай на примкнувших к татарам славянах. Ты понимаешь, наша игра не допускает, чтобы русские люди сочувствовали татарам. Даже если есть такие, то не надо об этом говорить понимаешь? Ты меня понял?

Но принявший тут же очередную чарку Нюркин уже ничего не воспринимал.

От середины июня до середины лета ровно одна неделя, и эту неделю тоскующий Камилл вдруг решил провести в Ленинграде.

Билет он смог достать на дневной поезд с удобными мягкими креслами. За окном пробегали поначалу хорошо знакомые, преимущественно березовые ландшафты Подмосковья. День был солнечный, воздух был прозрачен, луга и перелески отлично просматривались.

Березы, березы, березы… Бледные болезненные создания, порождения ледниковых веков. Осины издали кажутся более основательными, но они и того хилее – древесина как труха.

Камилл вспомнил высокогорье Памира и Тян-Шаня - и там белые березы подобны нематодам, обитателям подземных водоемов. И тяготеют они к подножью ледников и снежников. А ниже – мощная арча, великолепные ореховые рощи.