Айдын Шем - Нити судеб человеческих. Часть 2. Красная ртуть

Широкая общественность Чинабада так и осталась в неведении в отношении того, находились ли эти две молодки по какой-то причине давно уже на крючке у коменданта, или они согласились стать надзирающими единовременно, ради возможности побывать в Хакулабаде, поселке с железнодорожной станцией, бывшем в сравнении с захолустным Чинабадом крупным экономическим и культурным центром. Девушки прибежали в дом заканчивающей дорожные сборы семьи и весело заверещали, что с машиной они договорились на хлопковой базе, что заплатить шоферу придется немного, что лучше всего выезжать после полудня во вторник, потому что поезд подойдет только в двенадцать ночи. Камилл благодарно улыбался девушкам, мама же весьма сухо отвечала, что после полудня во вторник она будет готова выехать.

Однако в понедельник утром пришел Шодмон-ота с известием, что на завтрашний день он нанял арбу с навесом, которая подъедет к дому пораньше, пока еще прохладно, арбакеш сам погрузит всю поклажу, и через два часа они будут в Хакулабаде, где он, Шодмон-ота, встретит их в доме своей сестры, они там отдохнут, а вечером пойдут к поезду. Мама с благодарностью приняла предложенную старым узбеком помощь, а Камилл встрепенулся:

- Пойду предупрежу Урмус-апте!

- Не надо, - жестко произнесла мама, - иди на базар за продуктами для плова.

Камилл был удивлен реакцией мамы.

- Почему, мама?

Лицо мамы оставалось холодным.

- Ты представляешь меня в роли надзирателя? – спросила она.

Камилл не ответил, взял большую сумку и в раздумье отправился за покупками. И в самом деле, он не представлял себе кого-нибудь из близких к их семье людей выполняющими задание коменданта. И сам он не согласился бы на подобную роль! Да, еще многому надо ему учиться у своей мамы, унаследовавшей бескомпромиссность и смелость представителей своего рода!

Уже с раннего утра все были полностью готовы к отъезду. Камилл то и дело выглядывал за угол дома, на дорогу, откуда должна была подъехать арба. И соседи поглядывали в сторону дома, перед которым были выставлены тюки отъезжающей семьи. И вот послышался скрип колес узбекской большеколесной двуколки, предназначенной для поездок по непредсказуемости сельских дорог с их рытвинами и буграми. Колеса были действительно очень большими, в рост взрослого человека. Зато такая арба не чувствовала малых неровностей дороги, а большие преодолевала с легкостью. Платформа ее располагалась тоже высоко, что было хорошо и летом на глубокой лессовой пыли азиатских коммуникаций, и в их вязкой грязи в зимнюю или в другую дождливую пору. А на этой арбе, присланной старым узбеком, еще возвышался сооруженный из толстых ивовых прутьев навес, на который был наброшен большой шелковый палас.

- Будем ехать под шелковым шатром, как в сказках! – воскликнул восхищенный Камилл.

- Как в сказке, сочиненной Шодмон-ота, - заметила мама, утирая выступившие на глазах слезы.

Соседи собрались вокруг отъезжающей семьи, последовали прочувствованные возгласы, объятия, слезы, рукопожатия. Маленький братишка подбегал то к одной, то к другой женщине и успокаивал:

- Мы скоро вернемся! Вот только найдем папу и сразу вернемся все вместе!

Когда в полдень Урмус и Ремзие пришли к опустевшему дому, соседка Фатима-апа сообщила им, что семья еще утром уехала на арбе.

- Ой, надо бежать и уведомить коменданта! – встрепенулась Ремзие.

- Не надо, - таким же тоном, как давеча мама Камилла, произнесла Урмус. – Иди лучше скажи шоферу, что поездка отменяется.

…Вечером после обильного ужина в доме хакулабадовской сестры белобородого Шодмона родственники его, молодые ребята, подняв на плечи тюки, проводили своих гостей до вокзала и посадили в поезд, который уже следующим днем доставил женщину и ее сыновей в городок неподалеку от Ташкента.

Половина крымскотатарского народа не пережила страшные сорок четвертый и сорок пятый годы. Для выживших жизнь продолжалась, приобретя двойную значимость – надо было брать на себя то, что теперь не совершат погибшие от голода и болезней. После тяжелейшей поры выживания начинались годы восстановления сил, годы наращивания мяса на костях, годы единения перед враждебной властью. И куда не забросила бы судьба крымчанина, в каком окружении он не оказался бы - его связывали с земляками невидимые нити общей судьбы, судьбы, которая теперь вела всех аборигенов Крыма на неизбежную битву с коммунистическими властями за свои национальные права. И каждый крымский татарин, будь он невольником на хлопковой плантации, счетоводом в районной конторе, рабочим на стройке или на заводе – ненавидел советскую власть и знал, что впереди будет борьба.

Даже запуганные москвичи-крымчане ночами плакали в подушку, скрывая, может быть, свои слезы от «рускоязычных» супругов, и ждали , когда же их страдающие в Азии соплеменники поднимутся с колен и потребуют восстановления своих прав.

Крымчане не обособлялись, не рвали своих связей с другими людьми, и хотя более всего были обременены своими национальными заботами, но вместе с тем и ситуация во всей стране, изнывавшей под игом Партии коммунистов, не была им безразлична. Крымские татары отличались своими успехами в общественной жизни, в труде, в учебе, но не о «строительстве коммунизма» была их забота – они стремились вырваться вперед, возвыситься для того, чтобы голос их был услышан, и свою назревающую борьбу мыслили как этап борьбы всего советского народа против коммунистического режима.

Таким всегда был и таким остался менталитет аборигенов Крыма.

В южном городе Мелитополе нелегко жила в своем доме Валентина Степановна, бывшая Хатидже-оджапче. Хоть и проживала она в нескольких часах езды от Крыма, но не решалась посетить родной свой Полуостров, и не только из опасения быть кем-то узнанной, – вероятность этого была очень мала, - а по причине боли душевной. Каково увидеть родные города и села опустошенными, заселенными пришлыми носителями других обычаев, других житейских норм – пьянства и матерщины! Именно так, ибо учительница понимала, что заселен был опустевший Крым не носителями русской культуры, а теми, кто не нашел самого себя на своей родной земле – всякими человеками, типа носящихся по пустошам иссохших шаров «перекати-поле». Приехать и увидеть обезображенную родину – это было выше ее сил! И без того жизнь ее была полна горечи - ведь не было вокруг на тысячи километров ни одной близкой души, ни одного единоплеменника, с кем Хатидже-оджапче могла бы вместе поплакать над горестной судьбой! А Валентина Степановна не могла позволить себе близко общаться ни с кем из соседей, потому что раскрылась бы ее тайна. Слава Аллаху, что вернулась к ней ее младшая дочь, ее Сафие!