Овидий Горчаков - Если б мы не любили так нежно

Паче чаяния фон Ливен, этот ландскнехт с давно очерствевшим сердцем, чувствуя какую-то вину за собою, заехал, проезжая навеселе по Арбату, к ротмистрше и, не слезая с коня, сказал ей, что Бог прибрал и полковника Лермонта, [131]а еще раньше рейтара Кампенгаузена, что собирался свататься за ее младшую сестру Людмилу. О кольце он, само собой, не сказал ни слова, зато рассказал, как погиб Лермонт, отдав жизнь («И что ему в голову взбрело положить жизнь на алтарь чужого отечества!») за главного воеводу Шеина.

Не видя ничего перед собой, Наталья прошла в дом к образам и упала перед ними в глубоком обмороке. Очнувшись, поднялась и побрела, шатаясь, хватаясь за сердце, к Николе Явленному. Когда увидела она батюшку, слезы наконец хлынули у нее ручьем. В своей великой скорби ждала она елейных слов утешения, но поп сказал только:

— Тебя и твоего мужа покарал Господь Бог: вы не покрыли свой грех перед алтарем. Муж твой умер некрещеным и осужден на вечные муки в аду!

Наталья вскочила с колен и закричала исступленно:

— Врешь! Врешь! Мой Бог не твой Бог! Мой Бог — Бог милосердия, любви…

С этими словами она выбежала из храма.

А еще через день заглянули стрельцы — поведали Наталье и Людмиле о гибели их отца полковника Федорова…

И вот теперь, до глубины души потрясенная казнью Шеина, романовским каинством и окаянством, она впервые за много месяцев снова пришла в церковь. Дрожащими руками поставила две свечи: мужу и Шеину, коего всегда, она помнила, чтил ее муж. Увы, она еще не знала о гибели отца. Тихо капал ярый воск, лились теплые Натальины слезы. Воск сливался, оплывая, стекая, воедино на подсвечнике. Погасло их отражение в скорбных глазах Спасителя. Ротмистрская вдова изо всех сил сдерживала рыдания — надо крепиться, надо жить смелее, тверже, нужно поставить на ноги сыновей…

Кровь, безвинно пролитая кровь на всем — на хлебе, в воде, в самом воздухе…

К вечеру с ней случился сильный жар. Ребята, придя засветло домой, застали мать в бреду на кровати.

Дети, сестра Людмила, дворовые слышали ее леденящие кровь исступленные крики:

— Да падет сия кровь невинная от главы на главу, на весь окаянный род Романовых до последних его Царей!.. Да захлебнется проклятый род сей в собственной крови!..

Не одна Наталья в те скорбные дни проклинала Царя.

Многие стрельцы и пушкари, соратники Шеина, после зверской казни его подались скрепя сердце на «вольныя реки», на тихий Дон, где зрели колосья гнева народного.

В день казни Шеина разнеслась по Москве ликующая весть: крепость Белая выдержала страшный приступ ляхов под началом самого короля Владислава Жигимонтовича. Король не только потерял около четырех тысяч отборнейших воинов, но и сам был тяжело ранен. Не помогли королю взятые у Шеина пушки, не помогли. А обороняли Белую русские солдаты, обученные Шеиным и впервые понюхавшие пороху под знаменами Шеина.

Шереметев хотел, чтобы Царь повелел бить в колокола. Трубецкой отсоветовал: народ назовет победителем короля Речи Посполитой не кого-нибудь, а Шеина, а ему Царь и бояре голову отрубили! Пусть забудется хоть немного расправа над Шеиным, и тогда можно будет свободно приписать победу над королем и над изменником Шеиным Царю-батюшке! И Шереметев отступил, затаив недовольство и тревогу: уж больно возвысился князь Алексей Никитич, его, Шереметева, норовит заслонить!..

По условиям Поляновского мира согласился Царь с королем, что из Белой, вновь передаваемой полякам, выйдут только духовенство, купечество и солдаты. Царь привычно предал врагу бельчан-ополченцев с семьями — около трех тысяч человек, без которых солдаты не смогли бы остановить у стен крепости поход короля Владислава на Москву. Только через двадцать долгих лет Царь Алексей Михайлович в ходе третьей русско-польской войны освободит в 1654 году Белую и удержит ее навсегда для России по Андрусовскому перемирию.

Что не посмел сделать храбрый польский король Владислав, не раз битый Шеиным, сделал трусливый русский Царь Михаил: обрек на гибель первого своего полководца под Смоленском, предал смерти в Москве. Такого злодейства не помнили на Руси со времен Иоанна Грозного. Да и Царь Иоанн поди содрогнулся во гробе от этакого вероломства. Так Романовы открыли свой кровавый счет. Православная церковь не причислила Михаила Шеина к лику святых великомучеников — наоборот, новый архипастырь благословил хладнокровное его убийство. Больше того, во все церквах анафемой поминали Михаила Шеина вместе с Гришкой Отрепьевым.

Так порой умирали лучшие сыны России. [132]

У героев и мучеников, объявленных «предателями», часто одна планида: никто не знал, не помнил, где похоронены главный воевода Шеин и ротмистр, почти полковник Лермонт. При Царе Михаиле Федоровиче мало кто смел вслух вспомнить об «изменнике» Шеине, и черное облако забвения поглотило, понятно, и его ближайших соратников. Но уже другой Шеин, Алексей Семенович, правнук главного воеводы, родившийся почти через двадцать лет после позорной казни Михаила Борисовича, был главнокомандующим у Петра, и сам Петр Великий состоял у него, командира передового Преображенского полка, в звании капитана. Прогремел этот Шеин, осаждая и беря не Смоленск, а другую вельми важную для России крепость — Азов, подавляя стрелецкое восстание, громя крымцев и ногайцев.

Кровь героев, преданных под Смоленском, безвинно казненных в Москве, запятнала царственный герб Михаила, родоначальника династии Романовых. Эта кровь стучала в русские сердца, взывала об отмщении.

Если бы ротмистр Лермонт уцелел под Смоленском, он, наверное, нашел бы нужные краски и правильные слова для описания этих тяжких и трагических событий, бесспорно, достойных пера Шекспира, поскольку он сам был их живым участником и знал о них не из вторых, а из первых рук. Он воздал бы должное главному воеводе Михаилу Борисовичу Шеину как спасителю Москвы, гордости иной России, ибо только он со своей ратью задержал короля Владислава на смоленском рубеже. Покончив с войском Шеина, чересчур поздно пошел король на Москву, не имевшую тогда надежной обороны. Но на пути его, словно призраки, встали измотанные боями, но все еще несокрушимые воины из Шеиновой рати — Царь, казнив лучших своих полководцев, снова послал восемь тысяч уцелевших их солдат в бой против ляхов. Ценой самых тяжелых потерь задержали они короля Владислава у многое повидавшей на своем веку смоленской крепости Белой, где некогда сражался и перешел на русскую службу ротмистр Лермонт.

Обстановка к началу обороны Белой изменилась не в пользу ляхов. Воспользовавшись войной поляков с русскими, грозные турки готовились напасть на Речь Посполитую. Король Владислав так и не пошел на Москву, а заключил 4 июня 1634 года Поляновский мир — еще один «вечный» мир, по которому Царь Михаил позорно платил королю Владиславу 20000 рублей золотом за добровольный отказ от «титла» московского Царя и передавал на «вечные времена» смоленские земли, включая Смоленск, за который отдал свою жизнь ротмистр Лермонт, и земли черниговские. Но Москва выстояла, сохранила свою независимость. Значит, не напрасны были жертвы русских воинов под Смоленском, и ротмистр Лермонт, выходит, пал не напрасно на поле чести, хотя Смоленск русским удастся воссоединить с землей Русской лишь в 1654 году, уже при Царе Алексее Михайловиче через двадцать с лишним лет после того, как похоронили ротмистра Лермонта пленные русские воины под стенами крепости на берегу Днепра.