Сергей Григорьев - Питомка Лейла

В те годы цыгане вошли в большую моду. У богатых московских кутил сделалось обычаем заканчивать беспутное провождение времени ночными поездками в цыганские таборы. Надо заметить, что от слова «табор» осталось одно только название: цыгане и лето и зиму ютились артелями не в изодранных шатрах, а в домах по окраинам Москвы, оставив кочевую жизнь более бедным сородичам своим. Цыганские таборы соперничали между собой хоровыми песнями, пляской, игрой на скрипке, цымбалах и волынке; вскоре, впрочем, все эти инструменты, принесенные из Унгарии, уступили в цыганских хорах место жаркому стрекотанью гитар. Особенно же цыганские хоры соперничали плясуньями. Сходить с ума по какой-нибудь Стеше или Маше сделалось среди богатой молодежи той поры обязательным для всякого денди, как тогда называли праздных франтов. В цыганских таборах прокучивались целые состояния, цыганских певиц и танцорок осыпали драгоценностями. Особенным пристрастием к цыганам отличалась гвардейская офицерская молодежь.

Друцкой, скрыв Лейлу в цыганском таборе, не забыл ее. Выйдя из-под ареста и получив предписание вернуться в полк, Друцкой перед отъездом в Петербург заехал в табор. К удивлению Друцкого, Андрей, глава артели, сказал ему, что Лейлы нет.

— Что-ж ты не уберег ее? Она сбежала?

— Нет, рая [4] Князь. , — ответил, усмехаясь, цыган, — только Лейлы больше нет…

Догадавшись, Друцкой спросил:

— Она переменила имя?

— Да. Лейлы нет, а существует даде [5] Барышня. Аршлания…

— Позови ее сейчас.

— Это я могу сделать, если только разрешит ямвата [6] Бабушка. Мариула…

— Веди же меня к старой ведьме…

— Спрошу еще, захочет ли она тебя принять, мир соре барвело [7] Мой всемогущий богач. .

Бабушка согласилась принять богатого покровителя цыганских художников.

Андрей провел Друцкого коридором в комнату окнами в сад; здесь ставни были закрыты и окна распахнуты настежь. И все-таки комната, убранная затейливой золотой мебелью, была полна густого аромата каких-то смол, духов и крепкого английского табаку. Воздух был синим и мглистым, как от ладана. Угол комнаты бабушки Мариулы занят огромных трехстворчатым зеркалом-складнем, в узенькой позолоченной раме. Справа от входа комната разгорожена надвое китайскими ширмами…

Впустив в комнату Друцкого, Андрей поспешно вышел и закрыл за собою дверь.

— Здравствуй, бабушка Мариула, — громко произнес Друцкой, кланяясь зеркалу…

— Входи, садись рядом со мной, вот тут, — послышался из-за ширмы слабый старческий голос, — садись же!

Друцкой не в первый раз получал аудиенцию у ямваты Мариулы и прошел не за китайские ширмы, откуда послышалось приглашение сесть рядом, а прямо в угол, противоположный зеркалам, — тут стояла для гостей Мариулы тахта со множеством пуховых подушек в пестрых расписных наволочках.

Друцкой опустился на тахту и посмотрел в зеркало. В среднем широком стекле Друцкой увидел бабушку Мариулу, а в правом боковом свое отражение. Таким образом, исполнилось желание бабушки: в зеркальном отражении Друцкой сидел рядом с ямватой Мариулой — она сидела тоже на пестрой тахте, обложенная и подпертая со всех сторон цветными подушками.

Мариула была совсем седа: из-под пестрой синей с золотом повязки на голове выбивались серебристые кудри. В ушах Мариулы сверкали крупными камнями тяжелые большие подвески сережек. Глаза Мариулы освещали веселым блеском ее сухое коричневое лицо, похоже на лицо египетской мумии. Во рту бабушка держала чубук расписной фарфоровой трубки, столь великой, что она походила на маленький трактирный чайник. Трубка пыхала дымом крепкого матросского табаку.

Прошло две-три минуты, в тишине которых бабушка Мариула внимательно и остро смотрела в лицо молодого офицера. Прямо она его лицезреть тоже не могла, а в левой стороне зеркального складня она, наверно, видела себя рядом с гостем. Только Друцкой видел себя в зеркале по левую руку от бабушки Мариулы, а она его по правую от себя. На покрытых пледом коленях Мариулы раскинуты карты.

Мариула внимательно смотрела в лицо офицеру.

— Ну как ты здорова, бабушка? — спросил Друцкой.

— Спасибо, сынок, спасибо. Мое здоровье все то же. Ноги мои высохли совсем, язвы не заживают.

— Что-ж, не помогают лекарства?

— Все московские лекаря у меня, сынок, перебывали, нет, не помогают лекарства. Да и не могут, сынок, помочь. Пропали мои ноженьки! Отплясала — да! Верно говорят ваши попы: кто чем грешит, тот тем и будет наказан… Ох, ноженьки мои, ноженьки! Отчего они высохли? Оттого, сынок, высохли, что ж очень мною вашего брата у моих ножек ползало, много я сердец мужских потоптала, — вот и пропали мои ножки, вот и сижу… Что же ты о суженой ко мне погадать приехал? Изволь.

— Нет, бабушка, я не верю гаданьям. Я пришел просить, чтоб ты позволила мне повидаться с Лейлой, с той девушкой, которую я привез сюда в ваш табор.

Мариула улыбнулась и в зеркале повернулась так, как-будто рассматривала сидящего там с ней рядом гостя, и уж больше не обращалась в зеркале лицом к Друцкому, а говорила с видимым самому гостю его призраком в серебристой пустоте зазеркального пространства.

«Ну, начинаются цыганские фокусы-покусы!» насмешливо подумал офицер, прогоняя жуткое чувство, всем, кто бывал в театре, знакомое: сначала мы видим пестро расписанные кулисы, полотняные небеса, картонные дворцы, размалеванные лица актеров, жалкую мишуру их одежд и знаем, что это только театр и обман, что и слезы, и смех, и рыдания, и восторги — там все притворно, но вот что-то совершается с нами, и в жутком самозабвении мы видим не актера, а Гамлета, не актрису, а Офелию… То же случилось и с поручиком гвардии Друцким в комнате ямваты Мариулы… Ему стало казаться, что голос старой цыганки идет не из-за ширм, а из-за зеркального стекла, и там двое — цыганка и молодой гвардеец — разыгрывают пьесу.

Напрасно Друцкой старался победить очарование. Он служил в инженерных войсках и знал законы отражения и лучепреломления:

— Угол падения луча равен углу отражения. — беззвучно шептал он, — следовательно, если старуха в зеркале якобы смотрит на меня, то на самом деле, в натуре, за ширмой, она смотрит на стену в своем углу и поэтому не может меня видеть в зеркале. О чорт!

— Почему ты так думаешь? — спросила бабушка Мариула. — Я отлично тебя вижу… Я вижу по твоим глазам, сынок… Посмотри-ка в глаза, сынок, хорошенько…