Игорь Москвин - Петербургский сыск. 1874 год, февраль

– То—то и оно, что не в первый, – Путилин поднялся. – Если появятся, я буду в кабинете.

На кожаном диване с гнутыми невесомыми ножками Иван Дмитриевич поправил подушку и присел, держа в руках меховое пальто. Сон не шёл, но Путилин знал, что надо заснуть. День, может, выдаться трудным. Следствие всегда, особенно в первые дни, отнимало много времени, когда забывался не только сон, но и желудок не беспокоил хозяина понапрасну, не напоминая даже о стакане горячего чаю.

Огонь вился под абажуром, и жёлтое пятно скользило по столу, иногда появляясь на полу маленьким полукружьем.

Иван Дмитриевич прилёг, накинув сверху пальто. Становилось прохладно.

Закрыл глаза. Но почему—то из всех неудачных расследований вспомнилось одно дело, не дававшее покоя в течение нескольких лет. Тогда было сделано все возможное и невозможное, по десять раз перепроверены люди, обстоятельства, но так и не удалось найти преступника.

Тогда было начало лета. Вопреки мнению о пасмурной петербургской погоде стояли сухие дни.

3 июня в Шуваловском парке был найден господин в довольно дорогом платье со следами удушения на шее. Рядом валялось и само орудие преступления – верёвка в аршин длиной. В карманах убитого лежали золотые немецкие часы, на безымянном пальце правой руки кольцо с большим зелёным камнем, как потом выяснилось – изумрудом. В карманах сто семнадцать рублей в ассигнациях и несколько золотых монет, что свидетельствовало – мужчину убили не с целью грабежа.

Личность неизвестного определили на третий день. В полицейский участок Нарвской части обратилась девица Прохорова, заявив о пропаже хозяина, у которого она служила кухаркой. Им оказался отставной поручик – Семён Игнатьевич Прекрестенский. За предыдущие дни сыскные агенты проверили почти всех извозчиков, на предмет – не подвозил ли кто из них накануне мужчину в сюртуке и цилиндре, предъявляя дагерротип для опознания. Но все оказалось впустую.

Путилин проверил состояние дел господина Прекрестенского. Оказалось, что тот приехал в столицу пять лет тому, имея при себе небольшой капитал, вырученный от продажи имения. Поначалу все складывалось не столь гладко, Семён Игнатьевич потерял некоторую сумму при образовании ссудной кассы, но потом нашёл своё: начал выступать посредником при поиске, приехавшим в столицу не только квартир, но и углов. Дела пошли в гору, и бывший поручик приобрёл для себя двухэтажный домик на Лиговском канале, завёл себе кухарку, которая занималась и домашними делами Прекрестенского, абонировал в Александрийском театре ложу за двадцать пять рублей в месяц. И поговаривали, что Семён Игнатьевич преумножил привезённый капитал раз в десять. Собирался приобрести имение где—нибудь в южных краях, то ли Екатеринославской, то ли Херсонской губерниях, где земля пожирнее и урожаи побогаче. Действительно, дома в железном ящике было найдено сто пятьдесят тысяч в процентных бумагах.

Становилось непонятным – кто тот враг, что решился на убийство.

Следствие зашло в тупик. Говорил, правда, только один из свидетелей, что накануне отставной поручик приобрёл кожаный портфель, который так и не был найден. Даже кухарка не могла его вспомнить.

Так и осталось преступление без наказания, но иногда нет, да и вспомнится бедный Прекрестенский. Иван Дмитриевич не корил себя в нерасторопности, но иной раз настроение портилось. Казалось, недоглядел, что– то упустил. Но все впустую, чем больше проходило месяцев, тем призрачнее становилась надежда найти преступника.

Отчего вспомнилось нераскрытое дело отставного поручика, Путилин сказать не мог. Может, в связи с нынешним, ведь столько убитых на Курляндской. Хотелось поймать этого злодея, не пожалевшего даже детей. Иван Дмитриевич прикрыл глаза, чтобы вьющийся огонёк не тревожил полётом жёлтого лепестка.

Вставить, чтобы загасить лампу, не было особого желания, да и нужды тоже.

Иван Андреевич Волков в поношенном с заплатами кафтане выглядел натуральным босяком, хотя и наливал в стакан очередную порцию белёсой жидкости, называющейся в трактире водкой, но глаза цепко следили за окружающими людьми. Ни Сеньки Кургузого, ни Спирьки—Ножика не было видно. То ли люди, ведающие нужными сведениями, донесли неправильное, то ли, действительно, у Сеньки звериное чутье на присутствие рядом с ним сыскных агентов.

Настроение помощников Путилина не настраивало на воинственный лад и с каждым часом становилось мрачнее.

Волков хотя и пытался выглядеть молодцом, но не получалось. Даже улыбка, приклеенная на лице, выходила скорее вымученной маской, нежели весёлой.

Штоф пустел.

Иной раз в таких заведениях получалось слышать не предназначенное для постороннего уха. Вот и сейчас Волков напряг слух. За соседним столом сидели два оборванца. Один все пытался повысить голос, но второй его одёргивал. Мол, что творишь, не в лесу, чай, находишься.

– Ты что рот мне, – отмахивался первый, – я знаешь. Так захочу, так этого по этапу отправлю….

– Тише ты, тише, не дай Бог, кто услышит.

– Так пускай, – осоловелыми глазами первый уставился в стол, – перестал я бояться. Пускай Тимошка боится. Это ж он подбил меня на убивство—то.

– Договоришься, что самого в кутузку отправят…

– Не боюсь я, пришёл к Тимошке, а он из куша, почитай, в тридцать тыщ, мне тогда четвертной сунул, а потом то рубль, то трёшку мелочью отсыпет. Потом, мол, придёшь… – вероятнее очередной стакан с водкой перекочевал в желудок недовольного жизнью человека.

Волков кивнул Ивану Ивановичу и указал глазами на соседний стол. Соловьёв жестом ответил, что давно следит за этой парочкой.

– Я его по этапу отправлю, – первый сморщил лицо, что Волков, сидевший спиною, почувствовал эту гримасу.

– Что ты сделать сможешь? Сам говорил, что три года прошло.

– Четыре. – первый поднял к верху руку с оттопыренным указательным пальцем с чёрной полоской под ногтём.

– Во—во, даже четыре.

– Я узнавал. – казалось первый говорил шёпотом, но глухой голос был не таким тихим, – по этапу пойдёёт. Он же верёвкой того бедолагу схватил и в спину ногой кто упирался? То—то… Будет ему дорога в Сибирь, ежели мне не отдаст мою долю. Хочу, как человек жить, пускай год, но человеком. Ты разумеешь?

– Я—то знаю, – и второй зашептал на ухо первому. Волков, как не напрягал слух, больше ни слова не понял. Только один бубнёшь.

Соловьёв несколько раз поднимался с места и делал вид, что ищет старых знакомых или земляков, но возвращался огорчённым. Ни Спирьки, ни Сеньки не замечал. Видать почувствовали, что ничего хорошего сегодняшним вечером, а вернее, ночью не случиться: то ли пошли на очередное дело, то ли схоронились где—то.