Валерий Язвицкий - Княжич. Соправитель. Великий князь Московский

– На ком женили-то?

– Да на Лушке, молодшей сестре Дуняхи. Лет шестнадцать ей, Лушке-то…

– Ну и как? – спросил Иван.

Данилка вспыхнул и смутился.

– Живем, государь, – проговорил он, опуская глаза, – ладно живем. А что раньше-то я тобе про женитьбу баил, забудь ты ныне – то сквернота одна у меня в мыслях была. Лушка-то вельми хороша, строга и честна…

Он еще что-то хотел дополнить, но, видимо, язык не поворачивался, чтобы тайны семейные выдавать, и он воскликнул только радостно:

– Ох, и дружно живем, государь! Дай Бог всякому…

Иван смотрел молча несколько мгновений на счастливое лицо Данилки и, вдруг вздохнув, тихо спросил:

– А любил ты ее ране-то?

– Помог Господь, – весь сияя, сказал Данилка. – На той, что по душе была, на ней и женили. Ей я тоже хотенным был. Говорит все ныне мне: Господь-де ее молитвы услышал. – Данилка рассмеялся тихим довольным смехом.

Иван протянул руку другу своего детства и ласково, от души сказал:

– Ну дай Бог, Данилушка, навек тобе сие счастье.

Когда Данилка целовал опять ему руку, потемнел уж лицом Иван и спросил вполголоса:

– А как Дарьюшка?

– Худо, – печально ответил Данилка, – постыл муж ей. Плачет она все, убивается невесть о чем…

Губы дрогнули у Ивана, и сказал он совсем тихо и грустно:

– Поведай ей, что помню яз ее. Помню…

Иван отвернулся от Данилки, обратясь к Илейке, произнес громко:

– Илейка, к бабке в обитель поедем, коней приготовь и другую одежду. Дорожное-то яз все сыму, оболокусь во все московское.

Илейка вышел, Иван быстро схватил Данилу за руки и, притянув к себе, сказал ему на ухо:

– Передай ей, Дарьюшке-то, помню яз все, век не забуду ее, век.

Голос Ивана задрожал. Отвернувшись от Данилы, сделал знак он, чтобы уходил тот, и, подойдя к окну, крепко ухватился за подоконник. Не мигая, смотрит он в синее зимнее небо, а по небу быстро несутся, розовея от заката, легкие тучки и мчатся из дали в даль. И растет тоска в душе Ивана, будто все радости уносят с собой мимо бегущие тучки…

Бабку Иван застал в ее келье за сборами в церковь к вечерне.

Ульянушка обряжала Софью Витовтовну, ныне инокиню мать Синклитикию. Обернувшись к вошедшему Ивану, Ульянушка всплеснула руками и вскрикнула от неожиданности.

– Господи боже мой! – бормотала она, захлебываясь от радости. – Приехал Иванушка, приехал!..

Бабка медленно повернула голову, и глаза ее зажглись и засияли, освещая бледное, сморщенное лицо. Иван, видя ее в полном монашеском облачении, не знал, что делать и как с ней поздороваться. Он стоял, улыбаясь, но ему становилось грустно: одряхлела как-то сразу Софья Витовтовна.

– Любимик ты мой, – вдруг звонко, по-прежнему, сказала она, – иди ко мне!.. – Бабка обняла его, поцеловала и, перекрестив, снова поцеловала. От нее пахло свечным воском и ладаном, и от этого запаха почему-то подумалось Ивану, что умрет скоро бабка. Горькая жалость прошла по его сердцу.

Отвернулся он к мамке своей и сказал с печалью:

– Здравствуй, Ульянушка!..

Пока целовала она ему руку, спросил:

– Что ж, ты келейницей у бабуньки стала?

– Келейницей, келейницей, – затараторила Ульянушка. – Как нитка за иголкой, я за государыней своей: ране в Чухлому и Карго-поле, потом в Москву, а ныне и в монастырь вместе с ней, а там и на тот свет за ней следом пойду, до смерти самой служить ей буду.

– Иди-кось к вечерне одна, Ульяна, – прервала ее Софья Витовтовна, – мне со внуком побеседовать надобно, потом приду, недолог разговор-то у нас будет – не нарушу правил обители.

Когда Ульянушка вышла, бабка села на скамью и сказала Ивану:

– Сядь и ты. Сказывай, как с Шемякой? Ну да по лицу вижу, ушел он от рук ваших. Не помог Господь, прогневали его.

– От битвы уклонясь, – сурово ответил Иван, – бежал злодей к Новугороду неготовыми дорогами. За Двиной прошел к Онего-озеру. Все же вборзе конец ему будет.

Бабка чуть усмехнулась, подумала о чем-то и сказала неожиданно:

– Ну-ка стань на колени, благословлю: оженят тя скоро, а на свадьбе яз не буду – устала от всего мирского.

Вставая с колен, посмотрел Иван опять в лицо бабки и вновь подумал о ее смерти.

– Бабунька, – сказал он дрогнувшим голосом, и ее жалея и себя, – худо нам без тобя.

Он замолчал, а бабка смотрела на Ивана и ждала, что он еще скажет.

– Бабунька, – продолжал Иван, – не гоже такой свадьбе быть. Дитя она, жердочка тонка, а яз мужик совсем.

Софья Витовтовна острым, испытующим взглядом посмотрела на него и быстро молвила:

– Грех-то Адамов познал?

Иван понял, покраснел до корней волос, но ничего не ответил.

– А коли все познал, – продолжала она, – так и то познай, что года через три-четыре и она тобе женой станет, доспеет! Ну а теперь идем к вечерне. Помолись со мной вместе…

Василий Васильевич воротился в Москву веселый и радостный. Радовался он и семье своей, и гостям, и хоромам своим. Послал он тотчас же за духовником, отцом Александром, и возок великокняжий послал в Вознесенский девичий монастырь, за матерью своей.

Через полчаса приехала она, благословила сына, обняла, поцеловала сноху и, прищурясь, сказала:

– Здорова ли? Как младенца-то носишь?

– И не чую его, матушка, – ответила Марья Ярославна, – всего три месяца как понесла, не отяжелела еще.

Поздоровавшись ласково с гостями, мать Синклитикия особенно приласкала Марьюшку и, поглядев в большие и тревожные глаза ее, обняла и молвила:

– А ты, дитятко, не страшись. Внучкой мне будешь – навещай меня. Яз те много притчей и чудес Божиих поведаю.

– Будь, государыня, бабкой ее, а ты, Марья Ярославна, будь ей не свекровушкой, а матушкой родной, меня вместо, – жалостно проговорила Настасья Андреевна. – Худо мне: все пухну и дышать трудно.

– Отцы духовные приехали, – сообщил Константин Иванович, входя в трапезную, – в крестовой уж они.

– Идемте, идемте! – сказал громко Василий Васильевич, вставая со скамьи. – Веди мя, Васюк.

Впереди всех, как в прежние годы, пошла Софья Витовтовна, но теперь странно было видеть ее дома в монашеском одеянии. Другой какой-то она стала, словно что-то отрезало ее от семьи.

В крестовой были духовные: и отец Александр, и дьякон Ферапонт, и дьячок Пафнутий. Обратил на себя внимание Ивана отец Ферапонт: мрачен он весьма, ни на кого не смотрит. Поет он службу, как всегда, трубным гласом своим. Слушает его Василий Васильевич и сладостно улыбается всякий раз, как только взревет отец Ферапонт.

– Ох, и одарил же Господь его громогласием, – сказал на ухо Василию Васильевичу князь Борис Александрович.

– Прямо труба арханделова, – живо отозвался великий князь Василий.

Но вот уже ко кресту приложились все, когда отец Ферапонт, снимая с себя стихарь, закрыл вдруг лицо руками, и могучие его плечи стали содрогаться от рыданий.