Валерий Язвицкий - Княжич. Соправитель. Великий князь Московский

Иван с недоумением посмотрел на него, а купец, горько усмехнувшись, молвил горячо и горестно:

– Одно, государь, худо и обидно мне было. Видел я тамо во всех градах на всех базарах сирот наших и черных людей! Водят их, как скот, в железных ошейниках, друг к другу гуськом прикованных! Лбы же и щеки у них клеймены тавром татарским: как кони, они мечены… Плач и рыдания среди братии нашей, а поганые купцы-басурманы девок и женок голыми велят показывать, а парням да мужикам руки и ноги щупают и зубы, как лошадям, смотрят. Покупают их купцы из Яффы, везут потом продавать кизыл-башам, [154]к туркам и даже в Индию.

Всхлипнула нежданно Марья Васильевна и закрестилась, причитая:

– Помоги, Господи, несчастным, охрани их крестом Своим от поганых.

– Не от поганых, – гневно прервал ее Иван, – а от наших удельных! Крамола кругом и воровство! Все они вороги Москве, а при межусобии нашем татаре людей полонят! Ведь силу нашу они от Руси берут!

Отворились двери в трапезную, и заскочил торопливо, хотя и весьма почтительно, дворецкий Патрикеевых. Иван обернулся к нему и сурово взглянул.

– Прости, государь, – низко кланяясь, молвил дворецкий, – батюшка твой, великий князь Василь Василич, приказал тобе сей же часец на думу к нему. Рязанские бояре приехали. – Дворецкий повернулся лицом к Юрию Патрикееву и добавил: – И тобя, княже и господине мой, государь кличет к собе.

Дома Иван застал отца уже в передней со всеми его боярами ближними и с приехавшими в Москву боярами рязанскими. Все сидели молча, с печальными лицами. Когда вошел Иван с Патрикеевым и Курицыным, все, кроме князя великого, встали и поклонились ему, а Василий Васильевич воскликнул:

– Ты, сыне мой?! Горе у нас велие – преставился князь великий рязанский Иван Федорович, брат мой любимый.

Василий Васильевич громко всхлипнул – дар особый имел он к печали – и возопил, истово крестясь:

– Брате и друже любимый! Царство тобе небесное, да упокоит тя Господь в селении райском, иде же несть ни печали, ни воздыхания!.. – Потом, обратясь к духовнику своему, добавил: – Отче, преже мы о Божьем помыслим, панихиду отслужим. После же и о земных делах будем думу думати.

Священник молча поклонился, и все пошли за ним в крестовую.

После панихиды пригласил великий князь Василий Васильевич всех бояр и воевод московских и рязанских в свою переднюю к столу помин справлять по великому князю рязанскому. Сели за трапезу все в молчании, и духовенство с ними во главе стола, рядом с князем и княгиней и двумя старшими их сыновьями – Иваном и Юрием.

За столом, где кутья, меды и водки разные уж поставлены, Василий Васильевич, не приглашая гостей к питию и кушаньям, сказал громко и торжественно:

– Прежде помина души усопшего князя Ивана, царство ему небесное, волю его предсмертную послушаем, духовное его завещанье, которое им с боярами его подписано.

Встал из рязанских бояр Кирила Степанович, ветхий старец, весь волосом белый, будто в снегу голова его, и поклонился обоим государям.

– Кому, государь, – зашамкал он беззубым ртом, – кому из дьяков твоих передать столбец прикажешь?

– Василь Сидорыч, – сказал великий князь, обращаясь к дьяку Беде, – возьми столбец-то и прочти нам.

Старый рязанский боярин обернулся к сопровождавшему его дьяку. Дьяк быстро подошел к нему, неся в руках небольшой резной ларец из черного дуба. Кирила Степанович отпер ларец дрожащими руками, вынул из него туго скатанный свиток и передал его московскому дьяку.

Тот стал развертывать свиток и растянул его лентой до двух аршин в длину. Все встали, кроме государей, как только дьяк стал читать завещание, начинающееся славословием и молитвой. Когда же дьяк Василий Беда читал то место, где завещатель, князь Иван Федорович рязанский, призвав свидетельство Божие и прося заступничества у Создателя, говорит о великом княжестве Рязанском и о наследнике, сыне своем Василии, все сидящие за трапезой замерли в напряженном внимании и волнении.

Иван взглянул на отца и увидел, что щеки его побелели и неподвижное лицо слепца стало каменным. Иван, когда дьяк на миг останавливался, слышал свое дыхание в тишине покоя, как оно сипит и свистит в дрожащем горле, а кровь его в висках токает. Как во сне, слышит он отрывки из духовной.

– «Челом бью брату моему, великому князю московскому Василью Васильевичу, да возьмет на попечение свое сына моего малолетнего князя Василия, моего наследника на столе рязаньском… Дщерь же Федосью… на волю твою… Защита и оплот будь для рода моего, Богом тя, Христом Спасителем и Пречистой заклинаю… Будь ты отцом благим и добрым ко чадам моим…»

Не слушает дальше Иван – думы со всех сторон нахлынули, и понял вдруг он, какое дело великое в этот час перед ним творится. Вот и Василий Васильевич поборол волнение свое, и щеки его зарозовели, только Марья Ярославна вся еще в трепете, и губы у нее дрожат. Вот склоняется она к уху Ивана и чуть слышно шепчет:

– Малость не дожила бабка-то, до какой вот радости не дожила…

Кончил в это время дьяк Беда чтение, а в покое все еще тишина мертвая, но на миг только. Заговорили, зашумели все разом, а Василий Васильевич, высокий дар слезный имея, воскликнул горестно:

– Упокой, Господи, душу раба Твоего князя Ивана, а по чину андельскому – Иону! Клянусь пред тобой, Господи, и пред всеми христианами: сотворю все нерушимо по духовной брата моего. Утре, после часов, крест на том с сыном моим целовать будем… – Помолчал он и, вздохнув, печально добавил: – Ныне ж начнем помин души князя Ивана, брата моего, великою тризной. Приказывай, Марьюшка, к столу все как надобно.

Когда кончился поминальный обед, Василий Васильевич поднялся из-за стола и, простившись со всеми общим поклоном, обратился к дьяку Беде:

– А ты, Василь Сидорыч, сей же часец возьми духовную князь Ивана и отдай схоронить ее в казне моей. – Опираясь на руку своего соправителя, великий князь пошел в свои покои. По дороге он сказал сыну вполголоса: – Мне надобно пред крестным целованием о многом с тобой подумати…

Был уж июль – макушка лета, и дни бежали быстро. Миновали Кузьминки, бабий и курячий праздник, на Марфу овес нарядился в кафтан. Идет лето своим порядком. Скоро Степан Саваит ржице повелит матушке-земле кланяться.

С Афиногена же и страда начнется: первый колосок Финогею, последний – Илье в бороду.

Бежит время, и дня за три июля десятого заметил Иван за обедом печаль в лице матери и что она слезы тайком утирает. Не решился он при отце спросить ее о горестях, но встревожился.

Когда же обед кончился, Василий Васильевич сказал ему мрачно:

– Иване, сопроводи меня в опочивальню.

Иван повел отца, но в дверях остановился, кинув на мать беспокойный взгляд.