Валерий Язвицкий - Княжич. Соправитель. Великий князь Московский

Марьюшка радостно щебетала без перерыва – как весенний ручей журчала.

– Не то все в Твери-то, что было, – говорила она. – Будто в хоромах там все враз малым стало. Даже окна будто ниже стали в моем детском покое. Ране-то чудилось мне не знай как высоко они.

– Яз тя помню, – сказал Иван с улыбкой, – какой сама ты была. Чай, тогда тобе и скамьи и лавки высокими казались?

Засмеялась и Марья Ярославна.

– Вот какой сама ты была, – промолвила она, показывая рукой высоту наравне со столом.

Настроение Марьюшки вдруг переменилось, на ресницах повисли слезы.

– Ты что? – спросил ее Иван.

– Ба-атюшку жа-алко, – проговорила она и заплакала.

Иван передвинулся на скамье ближе к Марьюшке и обнял ее. Она прижалась лицом к его груди и затихла. Марья Ярославна, встав из-за стола, перекрестилась и, зевнув, сказала:

– Ну, сынок, притомилась яз с пути-то. Пойду деток погляжу да посплю малое время.

Когда свекровь вышла, Марьюшка обняла Ивана и прошептала ему в ухо:

– А яз к тобе отдыхать в опочивальню пойду. Без нас Ванюшенька крепче поспит. Мамка за ним пригля…

Иван оборвал речь ее, поцеловав в уста.

Послеобеденный сон их был недолог. Марьюшка проснулась первой. Она долго смотрела на мужа и все удивлялась, как это произошло, что дом в Твери чужим стал, а тут все свое и родное. Она горячо поцеловала Ивана. Тот открыл глаза и обнял ее, такую теплую, полную еще сонной неги…

– Тут у меня ты, Иване, – продолжала вслух свои мысли Марьюшка, обнимая его шею голыми руками, – матушка родная, Ванюшенька мой маленький! Там же токмо братец сводный, несмышленыш еще осьми лет. Все одно что чужой он мне… – Закрыв глаза, она еще крепче обняла Ивана.

Двадцать пятого марта, в среду, пришли в Москву тревожные вести сразу из Новгорода и из Казани. Решили государи, что пора татарам кулак показать да подумать, как бы и Новгород ударить покрепче.

В тот же вечер созвал Иван думу по указу Василия Васильевича, совсем уж оправившегося и окрепшего. В покои великого князя позваны были: дьяк Бородатый, Степан Тимофеевич, воевода Басёнок, Федор Васильевич Курицын, которого на днях только молодой государь из подьячих в дьяки пожаловал.

Думать надо было, как лучше и татарские и новгородские козни пресечь единым ударом.

– А ты помнишь, отец, – шутил Юрий, поблескивая глазами с золотой искрой, такими же, какие когда-то сияли и на лице Василия Васильевича, – помнишь, как потешно слушать нам было, когда псковичи с новгородцами меж собой были? Одни, как гуси, гогочут: «чо-чо-чо, ча-ча-ча!», а другие, как утята: «цо-цо-цо, ци-ци-ци!»

– Верно! – смеялся Василий Васильевич и все, что с ним были в Новгороде. – Зацикали да зачокали они нас совсем. А топерь вот их чокнуть так надобно, чтоб и про татар забыли.

– Псковичей-то, – смеясь, добавил Бородатый, – ершеедами дразнят, а новгородцев-то – гущеедами. Гущу боле пирогов любят.

– Пущай их, что хотят, то и любят, – с улыбкой молвил Иван. – Нам то важней, что и те и другие Москву не любят и татар мутят. Посему обскажите нам – ты, Юрий, и ты, Федор Василич, – об укреплении градов их, а ты, Степан Тимофеич, о том, какие у них настроения есть и за что они, как государь наш мне баил, друг друга грызут и в той и в этой земле, и пошто обе земли, Новгородская и Псковская, меж собой не мирно живут?

– Мы сперва о ратных делах поведаем, – начал Юрий, – какие силы у них, а также где и какая опора есть.

– Ин будь так, – согласился Василий Васильевич, – сказывай, сынок.

– Яз о Пскове сказывать буду, – продолжал Юрий, – а о Новомгороде пущай Федор Василич поведает. Псковичи при строении града своего хитро все придумали и содеяли. Кремль они, по-ихнему – Кром, в самом Усть-Псковы на горе воздвигнули, где Пскова-то в Великую впадает. Клином тут земля лежит меж рек. Берега высоки и вдоль Псковы, и вдоль Великой. С двух сторон вода глубока, с третьей же – ров выкопан, а круг града, Запсковья всего – вал, стены и башни. Зело крепок град не токмо летом, а и зимой.

– Похоже сие, – молвил Иван, – на Галич. Помнишь, государь, как нам воевода князь Стрига из-под Галича прислал чертежи ратные, где все овраги, кручи, стены, вода и прочее было указано.

– Помню, сынок, – отозвался Василий Васильевич. – Думу тогда с нами думал большой воевода. Умен и прозорлив князь-то Иван Оболенский. Яз не зря избрал его большим воеводой. Вот и ты, Юрий, так же нам, подобно воеводам сим, все доложи: и тобе, и нам от сего польза.

– А пищали у них есть? – спросил Иван.

– Есть, – ответил Юрий, – поменее, чем в Новомгороде, а хватит. У немцев ими куплены.

Рассказал далее Юрий, что в Завеличье, по ту сторону Великой, стоят два монастыря за крепкими стенами с башнями: против южного конца города – Мирожский, а против северного, чуть повыше Крома, – Ивановский. Далее же на север, версты с четыре от Пскова, ближе к Псковскому озеру, – Снетогорский монастырь.

– Сей самый дальний, – продолжал Юрий, – наиболее важен в ратях. Первые удары при набегах немцев, как мне князь Стрига сказывал, на него падают, и уж после другие два монастыря ворогов на меч принимают.

Неожиданно вошел молодой дворецкий Данила Константинович.

– Государи, – говорил он тревожно, – от митрополита… Пущать?..

– Зови его, сей часец зови ко мне! – взволновался Василий Васильевич и, перекрестясь, добавил с тоской: – Не допусти, не дай, Господи!

Иван побледнел и сжал руки, сцепив пальцы. Пред ним мгновенно промелькнули все его детские скитания и ужасы и могучий строгий старик с проницающими глазами и такой добрый и ласковый к нему.

Вошел как-то незаметно сутулый седобородый монашек в черной скуфейке.

Помолился на образа, поклонился всем по-монастырски в пояс, рукой земли касаясь.

– Сказывай, – тихо обратился к монаху Иван Васильевич.

Монашек вздрогнул и сразу заговорил ровным голосом, будто спокойно, но на волосатые щеки его текли слезы:

– Худо святителю нашему. Не смеет он тя, государь Василий Васильевич, недужного утруждать. Молит он тя, государь Иван Васильевич, к нему приехати, пока в памяти он. – Монашек помолчал, вспоминая наказ владыки, и продолжал: – «Не вем, – сказывает святитель наш, – как по воле Божией будет. Кто знает, – баит он, – может, Господь-то лишит мя разумения преже, чем призовет к Собе…»

Молчали все. Суровые глаза Ивана наполнились слезами – владыка и на смертном одре был такой же, как всегда: светел умом и крепок волею.

– Данилушка, – с трудом вымолвил Иван, – коня мне вели. Токмо борзо.

Во дворе владычных хором ждали молодого великого князя. У самых въездных ворот встретили Ивана: громогласный дьякон Ферапонт, ныне протодьякон Архангельского собора, протопоп Алексий и другие духовные чины из ближайшего окружения митрополита. Среди них Иван заметил и седобородого сутулого монашка, келейника владыки Ионы. Все они, после обычных приветствий, с почтительным и печальным молчанием проводили юного государя, медленно ехавшего в сопровождении стражи, до красного крыльца, где Иван спешился и, окруженный духовенством, поднялся в горницы. Сняв с себя шубу, он направился прямо в покой владыки.