Валерий Язвицкий - Княжич. Соправитель. Великий князь Московский

– Будь здрав, государь, многие годы, – сказал Касим, целуя руку великого князя.

– Будь здрав и ты, царевич, – ответил Иван Васильевич и посадил рядом с собой Касима, плечо к плечу, как верного друга.

– Сказывай, – молвил он, но уже по лицу Касима видел, что вести дурные.

– Умер Хаджи-Гирей, – сказал тот печально, – да простит Аллах его прегрешения…

Иван Васильевич переглянулся со своим дьяком.

– Что в Бахчэ-Сарае? – спросил глухо великий князь.

– В Бахчэ-Сарай? – продолжал Касим. – На тот свет шайтан с ангел дерется за душа Гирей. В Бахчэ-Сарай сыны Гирей за престол дерется. Все. Пропал наш дело…

Касим опустил голову. Иван Васильевич встал и начал молча ходить вдоль своего покоя. Потом снова сел рядом с Касимом.

– Скажи, Касим, – спросил он, – а кто и кому из сыновей Гирея помогает?

– Много сынов, – ответил Касим, – восемь сынов. Дерутся два: Нур-Даулет и Менглы-Гирей. Хан Ахмат – за Нур-Даулет. Турки, султан Мухамед – за Менглы-Гирей. Долго драться будет…

Великий князь вдруг усмехнулся и молвил весело:

– Мы поможем Менглы-Гирею. Турки ближе к Бахчэ-Сараю, турки победят.

В лето тысяча четыреста шестьдесят седьмое зима тоже была лютая и с такими морозами, что множество людей померзло насмерть по дорогам в Москву и к иным градам и на всех путях по волостям меж селами и деревнями.

Весна же наступила очень поздно. Ненастье затянулось до начала июня: то распутица с дождями и снегом, то среди непогоды летние дни со зноем солнечным. Даже конникам и то проезду почти не было.

В непогодь и на грязи Пасху в Москве праздновали двадцать девятого марта. Не празднично было в эти ненастные дни, и даже пасхальный трезвон гудел невесело.

Иван Васильевич в тревоге постоянной был, боясь нового неурожая и беспокоясь смутой крымской, которая продолжала расти.

– Как там все содеется, – говорил он Курицыну, – Богу единому ведомо. Мы же знаем токмо одно, что силы свои копить надобно, какие сможем.

Поэтому государь уж на третьей неделе после Пасхи, невзирая на бездорожье, поехал с Юрием на Оку и Угру грады проверять и заставы.

Прощальный обед был у старой государыни, у Марьи Ярославны. За столом были, кроме княжой семьи, брат государя, князь Юрий, и дьяк Курицын.

Речь зашла о новом митрополите Филиппе, и Марья Ярославна одобрила его, сказав:

– Новый-то владыка по мне хорош. Не ведаю токмо, как ты его, сыночек, почитаешь?

– И яз так разумею, государыня-матушка, – ответил Иван Васильевич, – помощник он мне в Новомгороде. Против папистов там борется. Они новгородцев к Литве и Польше всякой лестию манят. Разумеет он дела государствования. Яз же вот поеду с Юрьем против татар грады крепить, а тобя, государыня, собя вместо оставляю. Будь ты на Москве государыней, а владыка Филипп да вот Федор Василич тобе в помощь. Да с Ряполовскими и Патрикеевыми советы доржи, дабы обид у них не было. Про Федор Василича лучше пред ними умолчи да и владыке не сказывай о нем. Он у меня тут после тобя – вторые глаза. Юрий же, матушка, – десница моя во всех ратных делах. Вот и весь мой тесный совет, да еще душа моя, княгинюшка Марьюшка.

– Токмо вот внучек мой не в тобя, Иванушка, – молвила Марья Ярославна. – Помню на десятом-то годике ты вельми скорометлив был, даже и на советах бывал боярских.

Старая княгиня, увидев, как потемнело веселое лицо сына, спохватилась и перевела разговор на другое.

– Зато Марьюшке, моей доченьке, – продолжала она, – покойней ныне, чем мне тогда было. Не забыть век мне, Иванушка, твоего первого походу. Сколь тогда я слез пролила.

Иван ласково улыбнулся матери и молвил:

– Успеет еще Ванюшенька. Время ныне иное, да и верно, не хочу яз сердце тревожить Марьюшке моей.

– А ты ведаешь, Иване, – заговорила опять Марья Ярославна, – Дарьюшка-то, Костянтина Иванычева, овдовела. Бездетной осталась. Продала, бают, все именье свое. В Москву хочет, постригаться в монастырь.

Иван, не показывая виду, вдруг взволновался, сам не понимая отчего, и ясно ему привиделось прощанье последнее с Дарьюшкой. Будто вчера это было.

– Что ж, – сказал он вслух спокойно, – ее дело. Видать, зело мужа любила, свет ей после него не мил.

– Что ты, сыночек, – живо откликнулась старая княгиня, – бают, глаз от горя до самой его смерти не осушала.

Иван Васильевич дрогнул весь, но усмехнулся и сказал:

– Трапеза кончена, государыня-матушка. Нам с Юрьем спешить надобно, дабы к ночлегу засветло доехать. Дорога-то ведь совсем, бают, непроезжая. – Он встал из-за стола, и все встали за ним, крестясь на иконы. – Матушка, благослови нас с Юрьем родительским благословением…

Потом сам он благословил Ванюшеньку и долго прощался с Марьюшкой, обнимая и целуя ее с нежностью. Из детства вспомнилось ему многое, и было грустно, неведомо почему… В Коломну Иван Васильевич приехал с братом своим, когда начала погода устанавливаться.

В обед они по улицам коломенским со стражей ехали к Соборной площади, где наместник и воевода живет. Молчали оба брата. День хоть совсем уж весенний был, теплый и солнечный, но грусть почему-то томила Ивана. Может быть, потому, что опять ему юность его вспомнилась, и от грусти этой с болью слушал он похоронный церковный звон.

– Покойника несут, – сказал князь Юрий и снял шапку.

Остановился Иван Васильевич, тоже снимая шапку и крестясь, а за ним остановилась и вся стража, поснимав шапки и давая дорогу похоронному шествию. Впереди несли крышку от гроба, потом шли священник в ризе, дьякон в стихаре и с дымящимся кадилом. В богатом гробу, обитом парчой, несли на шитых полотенцах молодую женщину.

– Купецкие похороны, – сказал Юрий брату, но тот не ответил, только молча кивнул.

За гробом теснилась родня со слезами и плачем, а плакальщицы, покрывая всех голосами своими, громко причитали, но из общего гула время от времени выделялся звонкий и чистый голос, и тогда Иван Васильевич разбирал слова. «Приходила скора смертушка, крадучись шла, душегубица…» – прозвенел рыдающий голос и потонул в общих причитаниях, но потом опять вырвался, и снова услышал Иван Васильевич:

Вдруг голос этот серебряный окреп страшной силой горестной, словами тоски нестерпимой в сердце впивается:

Шествие завернуло за угол, и голос сразу на словах этих оборвался.

Все надели шапки, и снова зачокали копытами кони княжой стражи, но Иван Васильевич ехал молча с широко открытыми глазами, а в душе его и в ушах все еще плакал рыдающий голос: