Михаил Щукин - Черный буран

Где-то там, за бревенчатой стеной, за глухим бором, сурово властвовала смерть, осеняя ледяным дуновением брошенные вагоны и паровозы, заснеженные дома, пустые дороги и вымершие улицы. Где-то там, можно сказать, что совсем в ином мире, люди могли думать только об одном — как выжить, как не соскользнуть нечаянно в небытие. И это неистребимое желание — выжить, выжить! — выжигало, словно жестокий пал, все иные чувства. Казалось порою, что уже никогда не наступят времена, в которые снова вернется нежность.

Тоня заснула на руках Василия, легкое ее дыхание проникало теплом через ткань гимнастерки, и он, принимая это тепло, кожей ощущая неимоверную радость, все ходил и ходил, рисуя невидимые круги.

А за окном уже поднималось солнце, наступал новый день. И свет его, начинающий струиться по земле, стирал остатки темноты прошедшей ночи, оставляя о ней лишь память, которую не сотрешь.

С неба после ослепительных зигзагов молний скатывался такой оглушительный и тугой грохот, что вздрагивала земля, а старенький дощатый сарай тоненько поскрипывал гнилыми досками. В настежь распахнутые двери видны были низкие пузатые тучи, они клубились, наползали одна на другую и, просекаемые вкривь и вкось раскаленными добела молниями, никак не могли разродиться дождем. Ветер буйствовал и пластался, пригибая траву, трепал, обламывая ветки, молодые березы в ближнем колке и гулко бился о шаткую стену сарая.

Ни одной капли еще не упало.

— Ну, теперь лупанет! — Степан боязливо выглянул в проем двери, занырнул обратно и шепотом добавил: — Кажись, пошел… Елки-палки, град!

Сверху дробно ударил костяной стук. Крупные градины били в доски, в землю, пронизывали березовые листья, оставляя в них дыры, подпрыгивали и раскатывались, как резиновые. Поляна перед сараем в один миг побелела.

Василий, присев на корточки у стены, недовольно морщился. Совсем не ко времени была эта дурная гроза с градом — весь план поломала. «Придется восвояси возвертаться, без добычи на этот раз, на сухую умоемся…» Он плюнул в сердцах и поднялся, подошел к дверному проему. Град молотил, не переставая.

— Вот страху дает! А, Василий Иванович? — Степан от возбуждения переступал с ноги на ногу, словно ему жгло подошвы. — Куда мы теперь? Изобьет, если не кончится…

Василий не ответил. Он пока сам не решил — куда теперь направляться.

Шли они со Степаном на станцию Кривощеково, точнее сказать, не на саму станцию, а в тупик, куда время от времени загоняли вагоны, нуждавшиеся в легком ремонте. Вагоны эти не разгружали — просто отцепляли от составов и убирали с магистрали, чтобы не мешали движению. Стояли они, дожидаясь своей очереди на ремонт, порою неделями. Охраняли их несколько солдат под командой вечно пьяного унтер-офицера, которые на ночь запирались в своей будке и даже носа из нее не показывали. А в вагонах можно было при старании и сноровке добыть все, что душе угодно: и оружие, и продукты, и обмундирование. Василий со своими ребятами еще с зимы проторил к тупику дорожку, один или со Степаном приходил туда, заглядывал ночью в вагоны, а на следующую ночь подгоняли пару подвод, тихо, как мыши, нагружали их и к утру были уже у себя в лагере. В последний раз Степан, жадный до добычи и запасливый, как старик, умудрился даже прихватить несколько ящиков динамита. Василий, когда увидел их на телеге, ругался:

— А если рванет? От тебя штанов не останется!

Хотел даже выгрузить их, от греха подальше, но Степан упорно бубнил, что в хозяйстве все пригодится, и ящики с динамитом в лагерь доставил. Правда, Василий велел их отнести шагов за триста в бор, выкопать там яму и укрыть понадежней: он хорошо знал, что шутки с динамитом плохи, пусть ящики хранятся в отдалении.

На этот раз Василий хотел раздобыть в тупике продуктов. Из Плоского в последнее время никто не появлялся. Рыба, которую ловили в протоке, всем уже осточертела в любом виде — и вареная, и вяленая, и жареная; охота не ладилась, да Василий и не позволял большой стрельбы в бору возле лагеря. И вот, оставив коней в укромном месте под доглядом Захара Сидоркина, они двинулись дальше пешком, с таким расчетом, чтобы к вечеру выбраться к Кривощеково, дождаться темноты и пошариться в вагонах в поисках съестного. Да, видно, неудачный выпал сегодня день: град внезапно, как и начался, прекратился, но на смену ему стеной встал проливной дождь. Шумел, заглотив все иные звуки, и вбивал в землю крупные капли, заквашивая на узком проселке непролазную грязь.

Василий никак не мог решить: то ли возвращаться к коням, а затем и в лагерь, то ли все-таки добираться до станции? Или пересидеть в сарае и переждать ливень, который, судя по всему, утихать не собирался?

В сарае стало прохладно, через дырявую крышу потекло, Василию пришлось перебраться к другой стене, где он снова присел на корточки, а Степан все топтался возле дверного проема и зачарованно, словно малый ребенок, любовался на дождь. Вдруг отскочил в глубину сарая и с тревогою прошептал:

— А к нам идут…

Василий вскочил, в два прыжка одолел расстояние до проема, осторожно выглянул. Наискосок, от проселка к сараю, оскальзываясь в грязи, пригибая головы от дождя, торопливо двигались две фигуры, переходя время от времени на мелкий бег. Василий дал знак Степану, показывая, чтобы он встал в угол, справа от проема, сам же неслышно отошел влево.

— Беги шибче, Сеня, шибче беги, насквозь промокли, — послышался задышливый старческий голос, и нежданные гости вбежали в сарай. Один из них — седобородый сгорбленный старик в рваном шабуре и с тощим мешком за плечами, другой — совсем молоденький парнишка в одной лишь рубахе, высокий, тонкий, с длинными, давно не стриженными белесыми волосами, которые свисали сосульками. Шаги у парнишки были неуверенными, он запинался и растопыривал руки, словно боялся упасть.

— У стенки садись, Сеня, у стенки, тут сухо. И рубаху сымай, выжать надо, а я пока шабуром тебя накрою, — старик взял парнишку за руку, подвел к стене и усадил. Парнишка послушно стащил с себя рубаху, стал ее скручивать и выжимать — все это делал он медленно, будто на ощупь. Но когда поднял голову, причина его медлительности стала понятной: парнишка был слепым.

Василий облегченно вздохнул и вышагнул из своего угла на середину сарая:

— Доброго здоровья, господа честные. Куда путь держим?

Старик боязливо вздрогнул и медленно повернулся, парнишка перестал скручивать рубаху, замер.

— Да вы не пугайтесь, мы люди тихие, по своим делам идем, — успокоил Василий, — да вот под дождь попали, сидим здесь, пережидаем.