София Волгина - Век Екатерины Великой

– Так Ксенией ее кличут али Андреем?

– Точно не ведаю. То ли Ксенией, то ли Андреем…

Екатерина подошла к зеркалу подправить прическу.

Камер-фрау проворно закончила с постелью и теперь разглядывала свою любимицу.

– Никитична, ты можешь толком рассказать кто она, откуда взялась… Старая, молодая?

Екатерина облокотилась на свое любимое высокое кресло, обитое красным с золотым рисунком штофом, и приготовилась слушать.

Никитична осторожно присела на такой же обивки пуфик у ночного стола. Паки расширила глаза и в недоумении развела руками.

– Да как тут скажешь, голубушка, не видела я ее вовсе, так бы с охотной радостью все о ней рассказала. Вот, сказывают, зело она сокрушалась по усопшему молодому мужу Андрею. Якобы весьма любили они друг друга. И порешила она стать Андреем вместо него. Оделась в его портки и все остальное, и стала бродить по городу, представляясь всем его именем.

Владиславова смотрела в лицо своей госпожи, но оно ничего не выражало. Екатерина смотрела перед собой и о чем-то раздумывала. Постучала гребешком по своим пальцам.

– Так-так-так, – произнесла она наконец. – Бедная, бедная Ксения. Чудеса, да и только. Ксения, Андрей… Видно, любила его. Крови море, сказывает. Правильно – война идет, колико солдат сгинуло. Хотелось бы мне ее увидеть ее, да разве пригласишь ее во дворец… – размышляла она вслух, обернувшись к Никитичне.

Та удивленно смотрела на нее, явно не одобряя эдакую затею.

– Что вы, матушка – голубушка, зачем? Она в тряпье, странная, непонятная. Понравится ли ее появление здесь государыне? Да и наследнику вдруг не по душе придется…

Екатерина наморщила лоб и молчала, вертя в руках костяную гребенку.

– И где ж ее искать? – продолжала отговаривать княгиню верная служанка.

– Да я так, подумала – хорошо б знать свою судьбу заранее…

– Да нешто сие возможно? – вскинула крутые брови Никитична.

– Понятно, что невозможно. А как бы хотелось!

Екатерина выпорхнула из кресла, возбужденно улыбаясь. Подошла к зеркалу, мельком глянула на себя и направилась к окну. За слегка примороженными стеклами валил густой снег, но по дороге скакали конногвардейцы, сновали кареты и санные повозки.

– Небось, холодно на улице, – заметила Никитична. – Никуда не едете нынче вечером?

– Еще не решила. Уж больно густой снег валит. Повременим.

Великая княгиня глазами завороженно наблюдала снегопад, в уме же размышляла о словах нового садовника, нынешней весной помогавшего ей заниматься садом. Он несколько раз ей говорил, будто он – провидец и предсказывает ей корону Российскую. Он-де здесь теперь потому в садовниках, понеже государыне Елизавете Петровне, глубоко религиозной православной христианке, не понравились его предсказания.

Никитична не могла видеть Великую княгиню грустной. Подойдя к окну, она сказала первое, что пришло в голову и что давно хотела поведать Екатерине:

– Вы тут стоите, печалитесь, а не знаете, что народ про вас песню сложил.

Екатерина сразу очнулась от своих дум.

– Народ? Песню? Шутить изволишь, Никитична?

– Вовсе нет. Токмо она печальственная.

Великая княгиня недоверчиво усмехнулась.

– Что ж, какова жизнь, такова и песня.

Никитична отругала себя за то, что так неосторожно завела сей разговор.

– Прости, матушка, глупую твою Никитичну: не к месту болтаю.

– Отчего же? Напротив, давай! Чаю, наизусть ее знаешь. Давай – ты же у нас еще ко всем своим талантам и певунья.

Отпираться и отнекиваться было бесполезно.

– Я тихонько, токмо для вас, матушка.

Опустив глаза, подперев подбородок рукой, чистым девичьим голосом она повела песню:

На глаза Великой княгини слезы накатили со второй строчки, и теперь капали, дробно падая на пышный подол атласного платья.

Еще в пятидесятом году Петербург разорвал дипломатические отношения с Пруссией – но не с Англией. Англия, недолго думая, вступила в союз с Пруссией, не порывая с Россией, и держала короля Фридриха в курсе всех событий в Российской империи. Часто курьер английский не ехал дальше Берлина. Зачем? Он оставлял донесения Фридриху, а тот, изучив их, слал своим союзникам, англичанам. Как раз тогда Бестужев плотно сошелся с Малым двором, благодаря чему в Пруссии знали каждый шаг правительства.

Сэр Чарльз Уильямс не забывал блюсти интересы своего государства и неоднократно использовал в своих целях Великого князя Петра Федоровича, как и свою любимицу, Великую княгиню Екатерину Алексеевну. Теперь же, после ареста генерала Апраксина, он стал много осторожнее, ведь случись, что об его неправедном союзе с Великокняжеской четой прознает государыня, наследника бы скорее всего пощадили, а вот Великую княгиню, нередко помогавшую мужу, неминуемо ждал бы конец – вплоть до смертной казни. Да и ему самому, английскому посланнику, не поздоровилось бы. Екатерина, обозлившись на непонятно холодное отношение императрицы, в разговорах с сэром Уильямсом не уклонялась от его каверзных вопросов, полагая, что ничего особливо вредного для государства она не выдает. Серьезных тайн она не открывала, в большинстве случаев просто не имея о них никаких сведений. Муж же ее, являвшийся членом Конференции, знал о важных государственных делах.

Послы Версальского и Венского дворов настоятельно требовали судебного процесса против фельдмаршала Апраксина. Началось следствие, и в Нарву приехал сам всемогущий начальник Тайной канцелярии, Александр Иванович Шувалов. Ему не терпелось постращать друга своего врага, канцлера Бестужева. Великий инквизитор, приехав в Нарву, незамедлительно учинил опальному фельдмаршалу строгий допрос, касающийся главным образом его переписки с Екатериной и Бестужевым. Шувалов добивался доказательств того, что Екатерина и Бестужев склоняли Апраксина к измене с тем, дабы всячески облегчить положение прусского короля.

Допросив Апраксина, Шувалов арестовал его и перевез в урочище «Четыре Руки», что неподалеку от Петербурга. Допрос, очевидно, принес свои плоды, понеже утром 15-го февраля Екатерина получила от Понятовского записку о том, что арестованы Бестужев, Ададуров, ювелир Бернарди и адъютант Разумовского Елагин.