Жозеф Рони-старший - Красный вал [Красный прибой]

Между тем работающие, чувствуя, что приближаются к цели, все осторожнее действовали лопатами. И в самом деле, один из них нашел фуражку, затем показались две, обутые в большие грубой желтой кожи сапоги, ноги. Теперь с каждым взмахом лопаты, все больше и больше обнаруживалась фигура Фелисьена Прежело.

Ран на его теле не было; он, как живой, стоял в своем рыжем костюме и широких штанах; гладко выбритое лицо его было чуть замазано глиной. В ту же минуту, как солдаты подняли его, толпа замерла в глубоком молчании, все стояли с открытыми ртами, не спуская глаз с места катастрофы. Но понемногу толпа опять загудела, далеко стоявшие и ничего не видевшие рисовали себе самые ужасные картины. Вдруг какой-то нечеловеческий крик, крик раненой волчицы, прорезал воздух. То кричала вдова Прежело. Она закатывала глаза и впивалась пальцами в свои жиденькие волосы, тщетно стараясь вырваться из рук державших ее полицейских. Перед ее глазами медленно выростала фигура мужа.

— Убили! Они убили! — кричала она и рвала на себе волосы.

Охваченный каким-то бредовым состоянием, Пурайль побежал к яме. Он махал фуражкой и орал:

— Долой мерзавцев, долой убийц! Содрать с них шкуру, шкуру их дайте нам!

Топла дрогнула. Подобно бурному порыву ветра по верхушкам деревьев, пронеслось это возбуждение, шелестя этими людскими сердцами, как ветер листвой. И сначала в одиночку, потом в униссон. все начали кричать:

— Долой мерзавцев, долой негодяев!

Никто уже не заикался о возможных случайностях и предательских свойствах земли. Все сводилось к преступникам-капиталистам и рабочим — их жертвам. Крик ширился, разносился до самых фабрик Монружа. Кричали, останавливаясь, прохожие, кричали изо всех зданий. И вдруг этот коик стал быстро замирать, покрытый другим, глухим, похожим на громкий шопот, гулом: это пронесся слух, что нашли долговязого Александра. Этот тпуп имел совсем другой вид. У него были разбиты обе челюсти и рассечен висок, левая рука его была похожа на изрубленное мясо. Он весь был в крови, один глаз был широко открыт, другой выбит, борода полна была сгустков запекшейся крови. На него страшно было смотреть. Тетка Шикоре выхватила из кармана рыжий платок и закрыла свое лицо. Теперь она была героиней момента и, как вдова, — эмблемой катастрофы.

Женщины рыдали, мужчины жалели. Одна из пролетарок сорвала с себя траурный вуаль и махала им в знак сочувствия, как флагом. В это время тела Прежело и Александра укладывали на носилки. Так как жены их об'явились, оставалось отнести их по домам.

О желании получить останки Жан-Батиста Мориско не заявил никто. Адреса его не знал никто. Один из заведующих складами сказал, что, насколько ему известно, Мориско жил где-то около парка Монсури. но улицы назвать не мог, другой его приятель сообщил, что Мориско только что переехал на другую квартиру, но куда — он не знает. Так как никаких документов с указанием адреса на пострадавшем не нашли, полиции ничего не оставалось, как отправить его в морг.

Однако, прежде чем комиссар успел сделать это распоряжение, его намерение почуяла толпа, и она снова заволновалась и занегодовала. Но негодование это было разрозненное, оно тонуло в женских криках и мальчишеских возгласах. Однако, головы были уже разгорячены, и по толпе пробегала, как огонь, сладострастная дрожь, сладострастная жажда беспорядка охватывала ее.

Ружмон прекрасно почувствовал это состояние толпы. Он так же боялся упустить момент устроить возмушение, как торговец боится упустить выгодную сделку. Удерживаться дольше он не мог. это было сильнее его. И точно помимо его воли, гопос его пронесся громко, сильно, властно, сковывая воедино все эти воли, все внимание толпы.

— Неужели вы допустите унести в морг, на позорную выставку, тело этого несчастного брата вашего, павшего жертвой капиталистического эгоизма, капиталистической алчности? Неужели не достаточно той ужасной, длительной. худшей, чем смерть, пытки, которую претерпел он там, заживо погребенный? Неужели же вы отдадите тело его полицейским чиновникам на потеху? Неужели после всех перенесенных им в жизни страданий, вы ему, мертвому, не отдадите достойных его мученической жизни почестей?!. Товарищеский долг требует от вас устроить достойные похороны этой жертве капитала!

Так говорил Франсуа, и мимика его, ударения на словах придавали особо сильное значение его речи. Все были снова охвачены лихорадочным под'емом, все тянулись к нему. И по мере того как к нему обращались все эти лица, выковывалась одна общая воля, один общий гнев, в толпе рождалась одна душа.

Даже для тех, кто хорошо знал Жана-Батиста Мориско, знал его грубость и скупость, он вдруг стал прекраснейшим человеком и несчастной жертвой эксплоататоров. И в эту минуту этих жителей предместий, привыкших чтить мертвых, гораздо больше возмущала мысль, что их мертвого товарища выставят в морг, чем мысль о страданиях, которые испытывают их живые товарищи.

По взглядам, по выражению неподвижных лиц Ружмон почувствовал, что толпа в его власти. Он продлил бы этот прекрасный момент сладострастного сознания, но обстоятельства требовали действия, труп Мориско каждую минуту могли отправить в морг. И потому он должен был закончить речь.

— Нет, — воскликнул он, — вы не допустите, чтобы труп товарища, разделявшего вашу тяжелую жизнь и непосильный труд, был отдан на поругание. Вы не дадите буржуазным властям издеваться над мертвым товарищем. Довольно издевались они над ним при жизни, сосали пот и кровь его. За мной, идемте требовать останки Жана-Батиста Мориско и устроим достойные его страданий похороны.

И он жестом охотника, спускающего свору гончих, двинул толпу. Все понеслось. Пурайль рычал, Альфред-Великан, весь красный, потрясал кулаками, как колодками. Эмиль, Арман Боссанж, Густав Мельер схватились под руки. Верье, опираясь на руку наборщика в черной блузе, Викторина, размахивая корзиной, девять каменщиков, с белыми от известки лицами, землекопы, трубочисты, механики, совсем одуревшие мальчишки, мяукающие бабы, проститутки, портнихи, брошюровщицы, среди которых выделялась ростом, наэлектризованная общим энтузиазмом, Евлалия. Все это на секунду замерло, как поднявшаяся волна, затем покатилось. Все смешалось: блузы, жакеты, белые, красные, зеленые, синие, оранжевые, лиловые платья, гладкие, всклокоченные, красиво причесанные головы, белокурые, черные, каштановые, серые, как пакля, рыжие, золотистые волосы. Лица у всех были безумны и безличны — это было уже одно лицо, один голос толпы.

Сначала полиция попыталась дать отпор. Небольшая цепь полицейских с лицами бульдогов выстроилась полукругом, защищая самый доступный проход. Остальные рассыпались по неровной местности, среди груд земли, огороженных проволокой ям, досок. Комиссар спокойно громким голосом отдавал распоряжения агентам. Ему хотелось избегнуть свалки. При первом натиске толпы он, вместо того, чтобы оставить своих агентов на своих позициях, счел нужным сгруппировать их около ямы и эта тактика погубила его. Авангард толпы зарычал и двинулся вперед. Все плотины были моментально прорваны. Сдавленные на узком пространстве, где нельзя было повернуться, полицейские были втянуты в толпу, где тотчас же ловким маневром их раз'единили. Комиссар остался один, он вскочил на какую-то кучу, его растрепанные усы развевались по ветру и он кричал: