Жозеф Рони-старший - Красный вал [Красный прибой]

— Они идут, — уверенно об'явила она. — Лишь бы только дело обошлось без гильотины и пролития крови.

Несмотря на бесконечные раз'яснения сыновей, она не представляла себе революции без гильотины и виселицы. Встречая Тармуша, Кастеня, прозванного Томасом, Теодора или Пьера Кайллеботта, священника церкви св. Анны, Христину или Марселя Деланда, она ясно видела их висящими на первом фонаре, или уже обезглавленными гильотиной. Она боялась и за своего мужа Боссанжа, упорно ненавидевшего коммунизм и презиравшего народ. Когда Арман рассуждал о справедливости, отец или прерывал его опечаленным тоном, или уходил в другую комнату. И если раньше он радовался тому, что его дети отошли от пролетариата, то теперь эта радость была отравлена этой манией социализма. Он наблюдал за детьми скорбным взглядом. Когда он слышал, что они проклинают эксплоататоров или пятнают военщину, его старческое сердце наполнялось такой горечью, что он готов был плакать.

В это утро, встав, как всегда, очень рано, он испытывал какой-то необычайный душевный покой и смотрел на солнце с легким трепетом молодости… Как хорошо было бы повести сыновей в Веррьерский лес, чувствовать, что они являются продолжением его рода и что им суждено докончить его дело — возвращение семьи в лоно буржуазии. Увы, это был день первого мая, праздник для них, ненавистные сатурналии — для него… В этот день сердца их не будут биться в унисон! В то время как он прихорашивался в своей пахнувшей кухней квартире, где прыгали блохи и летали мухи, Адель надевала юбку из легкой шерстяной материи, конечно, не чистую, а всю в пятнах; ее лицо, лоснящееся после сна, освещалось добродушными, доверчивыми, простоватыми глазами, — отдушинами души, через которую жизнь прошла, как через душу собаки.

Она неумело приготовила кофе, заранее перемолотое у бакалейщика Патрюля, и, пока напиток распространял по комнате свой аромат, расставила на столе прогорклое масло, булку четыре фунта весом, синее молоко и миски, так пахнувшие жирной водой.

Чиновник меланхолично следил за этими приготовлениями. Они, пожалуй, могли бы быть ему приятными, так как он ценил прелесть обедов в кругу семьи. Но двадцать лет беспорядка и грязи не могли принудить его есть, как едят животные. О, чистый стол и посуда, здоровый запах, кушанья, приготовленные опрятными руками! О, очарование интимности в обстановке порядка, аккуратности, гигиены и вежливости!.. Он не смел больше об этом даже мечтать. О, сердце его изнемогало от усталости; он отвернулся, глубоко вздохнул и начал смотреть на пустыри, заводы, ясно выделявшиеся на фоне майского утра…

Когда вошли сыновья, Адриен с приливом нежности обратил к ним омраченное лицо. Арман был хорошо причесан, чисто, тщательно вымыт, костюм казался хорошо вычищенным. Эти признаки буржуазного происхождения вызвали на лице отца довольную улыбку. Что касается Марселя, волосы его были растрепаны, лицо — грязное, и брюки запачканы — традиция Адели.

Оба любили отца, и когда они целовали его, как целуют дети, он почувствовал радость, но это длилось только мгновение: молодые люди думали только о 1-м мая. Чтобы не раздражать отца они старались ничего не говорить об этом дне. Но поминутно, то одно, то другое слово выдавало направление их мыслей. Эта холодная сдержанность стала, наконец, более тягостной, чем разговор. Адриен прошептал, осторожно намазывая маслом свою тартинку:

— Наверное будут беспорядки.

Глаза Армана загорелись:

— О, беспорядки! Это не беда!

— Как не беда? вскричал Адриен, — что же тебе нужно?

— Революции! — с жаром крикнул Марсель.

— И чего же вы добьетесь этим, бедные мои? Революция не может дать ничего, кроме нищеты.

— Только не эта революция! — с пылом возразил старший. — Прошло время, когда революции разыгрывались случайно; теперь мы знаем истинное положение страны, ее средства. Синдикаты сумеют ими воспользоваться.

— Ты думаешь, — сказал отец, пожимая плечами. — Если бы рабочие знали средства страны, они были бы охвачены ужасом, они поняли бы, что их в действительности не может хватить для всех, и что вместо общества, состоящего из богатых и бедных, они создадут только общество пухнущих от голода.

— Франция в состоянии прокормить сто миллионов, — протестовал Арман. — Для этого надо только всё организовать! Мы готовы!

— А, вы готовы, — меланхолично усмехнулся Боссанж. — А как? Кто разработал план? И знаешь ли ты этот план? Дорогой мой мальчик, об этом ты знаешь ровно столько же, сколько знаю я. Ты состоишь членом антимилитаристического клуба и бываешь на революционных собраниях. На этом всё кончается. Твой клуб и твои собрания не будут в состоянии справиться с управлением хотя бы одного только завода или мастерской.

— Да, но рабочие справятся с этим не хуже, чем твои эксплоататоры. — Они организованы, они почти все состоят в синдикатах.

— Организованы, — вздохнул отец, — достаточно организованы, чтобы устроить стачку, чтобы провозгласить увеличение заработной платы на двадцать су или сокращение рабочего дня; организованы, чтобы кричать, угрожать, ходить в кабаки и аплодировать болтунам. Но, если они возьмут в свои руки заводы, не пройдет и шести месяцев, как им придется прикрыть лавочку.

— Да, если они будут изолированы среди буржуазного мира, бойкотированы смертельными врагами. Но, если они будут бороться и работать в обществе товарищей…

— Откуда ты это знаешь? Разве ты жил в таком обществе? Из кого оно будет состоять? Из людей, грязных, завистливых, и жадных животных. Ты грезишь, ты на луне, подобно революционерам доброго старого времени…

— Мы неуязвимы, — возбужденно отвечал юноша, побледнев от мистического волнения. — Пролетариат сделал гигантские шаги. Он порвал с политическим прошлым, он понял положительные законы общественного устройства, он покрыл Францию солидарными между собою синдикатами, заставляющими трепетать буржуазию; он основал Всеобщую Конфедерацию Труда, ничего подобного которой нет у наших противников, которая руководит социальным будущим гораздо лучше, чем правительство руководит судьбами политическими. Четвертое сословие, бывшее так долго только идеалом, стало, наконец, прочной реальностью, оно готово действовать, ему достаточно сделать только одно движение, чтобы овладеть народным богатством.

— Ты видишь сам, — сказал с горечью отец. — Я прошу у тебя об'яснений, а ты преподносишь мне речь. Ты говоришь недурно, дитя мое, у тебя есть красноречие, но социальные вопросы решаются не красноречием, а путем цифр.

Лицо Адриена выражало такое отвращение, что юноша не посмел продолжать. Он замолчал, полный презрительной снисходительности к идеям старика, который, слишком хорошо чувствуя это, вздохнул.