Шмуэль-Йосеф Агнон - До сих пор

Я гулял по двору, размышляя, почему, когда Бригитта пригласила меня на тот обед в Лейпциге, она не сказала при этом, что мы будем обедать в «Львином логове», и почему когда я искал это «Львиное логово», то не сумел его найти, а потом, когда вовсе не искал, вдруг нашел. И когда нашел, то не застал там Бригитту и поехал к ней в Люненфельд, а сейчас, когда я в Люненфельде, единственное мое желание – поскорее вернуться в Берлин. А ведь все последние дни в Берлине мне только и хотелось, что вырваться оттуда. И вот теперь, потеряв надежду найти другое место на лето, я снова возвращаюсь в Берлин. Но что толку думать обо всех этих загадках? Я отмахнулся от докучных размышлений и попытался найти себе другое занятие. Попробовал было опять переставлять буквы в корнях ивритских слов, как делал это в гостинице в Гримме во время бессонницы, но в результате мысли мои снова вернулись в Гримму, к покойному доктору Леви и к тем попрекам, которыми его в свое время осыпали рабби Гизецстрой и герр Хохмут, эти главные деятели германской еврейской общины, за то, что доктор Леви никогда и ни перед кем не скрывал свое еврейство. Ну, вот, а теперь доктор Леви покинул сей мир, а его книги, главное наследие всей его жизни, осиротели и заброшены. Неужто они и впрямь обречены оказаться в недостойных руках или, того хуже, стать пищей мышиному племени? От доктора Леви мысли мои невольно перешли на других коллекционеров книг, и я вспомнил Миттеля, который заполнил весь свой дом книгами на иврите, а сына своего так и не научил читать на этом языке. А теперь его сыну выпала на долю война – война между Германией с Россией, той Россией, откуда его отец когда-то бежал, преследуемый царской полицией, и той Германией, в которой тоже теперь правят военные и полиция.

Но оставим Миттеля и его сына. Подумаем немного о собственной персоне. Жил себе молодой еврей в Стране Израиля и ни в чем не нуждался. И вдруг взбрело ему в голову покинуть это место. Приехал он в Германию, в самую ее столицу, и вот перед ним открыта вся Германия – в пределах разрешенного пьяным немецким полицейским. Да, вполне возможно, что до войны жить в Германии было хорошо. Но сейчас мне жить в ней безусловно плохо. О своей комнатке и о своей одежде я уже говорил: одна давила теснотой, другая – тяжестью. Но к этому нужно еще добавить, что каждый четверг и понедельник я обязан был ездить в Темпельхоф, чтобы предстать там перед отборочной комиссией, которая придирчиво проверяла, не сделался ли я наконец пригодным для армейской службы. Пока что меня всякий раз признавали непригодным, поскольку оказывалось, что мне не под силу выполнять воинские обязанности, но если немецкая комиссия и освобождала меня от службы в армии, то сами немцы меня от этой службы освободить не желали – каждый немец, видя, что я не инвалид и не калека, смотрел на меня как на дезертира. Такие вот времена. Сами эти патриоты из патриотов защищать свое отечество не спешат, но меня отправить на фронт хотели бы незамедлительно. И если война не окончится в ближайшие месяцы, меня непременно сделают солдатом. А что ждет солдата на войне? Или смерть, или болезнь. Выходит, если даже я не погибну на этой войне, то непременно попаду в лапы какой-нибудь болезни, а если я попаду в лапы болезни, то меня привезут в больницу или в какую-нибудь частную лечебницу. Уж не окажусь ли я тогда пациентом той самой лечебницы госпожи Шиммерманн, где сегодня я случайный гость? Любопытно…

Впрочем, не будем размышлять о еще не случившемся, подумаем лучше о том, что произойдет вот-вот. Еще час-другой, и я отправлюсь обратно в Берлин. И что меня ждет в том Берлине? В Берлине меня ждет моя тесная комнатушка. И все-таки следует признать, что как она ни тесна, а до сих пор никто не причинил мне там никакого вреда. Более того, сновидение потерявшей сына фрау Тротцмюллер даже придало мне некую важность, как в ее собственных глазах, так и в глазах всех трех ее дочерей, ибо все то время, что я жил у них, они тешились надеждой, которую породило в них странное сновидение их матери. А это значит, что сейчас, вместе с моим возвращением, к ним вернется и надежда, что я верну им сына и брата, как возвестил этот вещий материнский сон.

Так я расхаживал и размышлял, размышлял и расхаживал, пока передо мной снова не появилась Бригитта. С маленьким ранцем в руках и милой улыбкой на устах. Дружелюбная, как всегда, но красивее, чем обычно. «Как мне жаль, – сказала она, – что я так плохо выполняю обязанности хозяйки. А еще больше я жалею, что не сумела воспользоваться каждым часом твоего пребывания здесь. Но ты же сам видишь – заботы о лечебнице все время отвлекают. И вроде бы у меня хорошие помощники, на которых можно положиться, и я действительно полагаюсь на них, особенно на нашего главного врача, который много занимался исследованиями в области психотерапии, и все равно – те дела, за которыми я не присмотрю сама, остаются недоделанными. Но сейчас, дорогой, я хочу пригласить тебя на чашку чаю, и, если захочешь, я еще немного расскажу тебе о своих раненых, а захочешь – и об их психологических проблемах».

Она снова привела меня в свой кабинет и велела принести чаю. Мы сидели, пили чай и разговаривали. Несколько раз звонил телефон, но она не обращала внимания на эти звонки. А когда кто-то постучал, сказала, что занята и, если нет особой необходимости, просит не беспокоить. День клонился к концу, и в доме зажгли лампы. Если бы не эта новая желтая мебель, я мог бы подумать, что сижу с ней во времена ее молодости, еще до того, как она вышла замуж за Герхарда Шиммерманна и посвятила себя филантропии. В эту минуту я уже не помнил тех дорожных мучений, которые испытал ради спасения книг доктора Леви. Пусть мне даже не удалось ничего сделать для этих книг – зато мне довелось снова посидеть с Бригиттой, как в те давние времена, когда на нее были жадно устремлены взгляды всех окружающих.

Она взяла со стола сверток и развернула его. Это были рисунки. «Вот что рисуют мои раненые», – сказала она и показала мне лист с изображением жутких кошмарных видений, потом – рисунок, на котором было запечатлено некое распутное действо, потом изображение гуся со связанным клювом, которого вела за собой маленькая девочка, а под конец – рисунок, изображавший какое-то могучее существо, под которым было написано «Голем». Слово это было в ту пору хорошо известно во всех немецкоязычных землях, потому что некий австрийский писатель написал книгу под таким названием, а издатель, желая ее разрекламировать и привлечь побольше покупателей, чтобы вернуть расходы, придумал трюк – собрал группу инвалидов, выстроил их по росту, дал каждому в руки плакат с огромной буквой, которые вместе читались как «Голем», и послал их ходить по улицам Лейпцига в дни ярмарки, когда город запружен толпами приезжих. В результате слово «Голем» стало широко известным, и по всей Германии только и было разговоров, что о могучем существе, сделанном из глины и послушно выполнявшем, в силу лежавшей под его языком записки с Божественным именем, все, что ему приказывал его создатель. «Сегодня, – сказала Бригитта, – я отправляю к профессорам в Берлине своего “голема”, только живого, а не из глины и без священного имени под языком. Но мозг у него – точно такой же, как у древнего Голема. Он напрочь лишен сознания, даже имени своего не помнит. Кажется, я уже рассказывала тебе, что его нашли на поле боя в груде мертвых тел. Я посылаю его вместе с несколькими другими в Берлин. Любознательны эти берлинские профессора, подай им все интересные случаи. Я налью тебе еще чашку, дорогой, и, если не возражаешь, расскажу тебе еще кое-что…»