Шмуэль-Йосеф Агнон - До сих пор

Увы, недолгими оказались эти счастливые дни. Некое издательство купило дом, в котором жили Лихтенштейны, и уплатило всем жильцам отступные. Мой хозяин тоже вынужден был покинуть свою квартиру. Не в тот час покинуть, когда просил судьбу, а в тот, когда его попросили. У него была единственная дочь, муж которой погиб на войне и которая давно уже умоляла родителей переехать к ней, потому что не могла одновременно работать и растить детей. И вот, когда старикам пришлось уйти из дома, эта дочь приехала и забрала их к себе. Однако предварительно они купили себе место в доме престарелых – ведь никогда не известно, как сложится у родителей совместная жизнь с детьми. А когда господин Лихтенштейн с женою покинули свое жилье, пришлось уйти и мне. И так я снова оказался на улице.

Кстати, как раз в те дни я познакомился с Симоном Гавилем. Он приехал по приглашению издательства осмотреть купленное здание, чтобы приготовить план его будущей перестройки, и я впервые увидел этого великого архитектора. Того самого, который, как о нем говорили, «уловил дух времени и созидает в соответствии с нуждами поколения». В домах его нет ничего лишнего, ничего ненужного: каждый угол находится именно там, где ему положено находиться. И это правильно. Ибо каждому поколению – свой стиль жилья. Наши предки, чьи потребности были скромны, а души широки, любили всякого рода строительные украшения и готовы были ради них отказаться от удобств. Мы же, чьи души мелки, а потребности многочисленны, готовы ради удобства отречься от всякой красоты. И нельзя не признать, что среди так называемых новых архитекторов действительно не было другого, который бы так строго следовал этому принципу и в теории, и на практике. Не случайно каждый новый скоробогач и каждая новая разбогатевшая фирма торопились заказать для себя дом именно у Симона Гавиля. С этим архитектором они могли быть уверены, что он знает потребности нового поколения и наверняка эти потребности сполна удовлетворит.

Оказалось, что Симон Гавиль слышал мое имя, но забыл, от кого слышал. «Помогите мне вспомнить, – сказал он, – где я мог слышать ваше имя?» Я подумал – действительно, где? Если кто-то назвал ему меня, почему он не помнит кто? И сказал в шутку: «Если это не кто-нибудь из промышленных воротил, то я уж и не знаю, кто еще мог меня назвать». – «Вспомнил, вспомнил! – воскликнул Гавиль. – Как раз вчера я подвозил в своей машине Бригитту Шиммерманн, которая ехала выразить соболезнование доктору Миттелю в связи с гибелью его сына. И она несколько раз упоминала вас в разговоре. Но вот по какому поводу упоминала, не помню, хоть убейте».

Итак, я снова оказался без крова. Нас спешили выгнать из дома, потому что издательство спешило перестроить дом соответственно «требованиям времени», а время было такое, что в мире шла большая война, и каждый, кто не погиб на войне или по причине войны, хотел знать, что происходит на этой войне, и потому газеты, стоявшие между погибшими и живыми, спешили сообщить живым, что нового среди мертвых, и каждый, кто тянулся к жизни, тянулся к газетам, потому что в наши времена газеты и есть средоточие жизни, ибо вся наша жизнь свернута ныне в газетном листе – рождения и свадьбы, юбилеи и смерти, товары и продукты, и прочее, и прочее, и прочее. И все это – сверх того, что газета вдобавок освобождает своего читателя от необходимости думать, потому что по любому вопросу в ней есть свой репортер, у которого уже наготове свое мнение по любому данному поводу и который выражает это мнение доступным тебе языком, даже если речь идет о предметах весьма возвышенных, и в один миг ты пересекаешь весь мир от одного его края до другого и сам становишься частью этого мира – той его частью, в которую посвятила тебя твоя газета. Газеты множатся и плодятся, согласно заповеди, а потому им уже не хватает зданий, и вот они превращают солидные и добротные жилые дома в типографии и склады бумаги. Стоял себе такой солидный и добротный дом, и тридцать три семьи жили в нем, и вот пришло очередное издательство, и купило этот дом, и выгнало из него всех жильцов, и меня в том числе. И опять я брожу по Берлину и его пригородам, и ищу себе новое жилье. Смотрю на каждый дом, где написано «Сдается комната», и вхожу, и вижу комнату, и поворачиваюсь, и смотрю, и выхожу в разочаровании, и иду искать следующий дом. То ли все комнаты не по мне, то ли я сам себе не по себе по причине скорби об Ицхаке Миттеле. Единственный сын был у него, у Ицхака Миттеля, пошел добровольцем воевать за Германию, приметила его вражеская пуля, и пал он на поле боя. И теперь Ицхак Миттель уплатил за право жительства в Германии смертью своего сына, а сын его заплатил за право быть патриотом Германии своей собственной жизнью.

И вот бреду я от улицы к улице, и снова высматриваю себе жилье, и опять гляжу на каждый дом, не сдается ли в нем комната. Многие комнаты ищут себе жильца, а вот он я – жилец, который ищет себе комнату, и не понятно мне, почему же мы не встречаемся друг с другом. Но если мне и не встречаются комнаты, то зато встречаются по пути разного рода люди. Вдруг наталкиваюсь я на человека, с которым когда-то жил в одном доме, и мы стоим и беседуем, и я рассказываю ему о своих неприятностях: вот, мол, ищу комнату и никак не могу найти, – а он мне говорит: «Что-то ты слишком часто меняешь жилье». Потом мы расстаемся, и я говорю ему на прощанье: «Передай привет жене», а он мне отвечает: «Ты, наверно, имеешь в виду ту, которую ты знал, так она мне уже не жена, я с ней развелся и женился на другой». Я бы мог ему сказать: «Что-то ты слишком часто меняешь жен», но жаль, аналогия не была бы точной, потому что он-то уже нашел себе новую жену, а вот я себе новое жилье пока не нашел.

Ну, а теперь кого еще суждено мне встретить? Вот уж никогда бы не подумал! Если вы еще помните, у хозяйки моего пансиона на улице Фазанов была дочь по имени Хильдегард. Так вот, иду я по улице и вдруг вижу – идет навстречу мне Хильдегард со своим братом Гансиком. Выкатила, по своему обыкновению, глаза из-под нависшего лба и поздоровалась со мной. Я ответил ей, а про себя возблагодарил Творца всех тварей живых за то, что Он наделил всякое Свое творение какой-нибудь особенностью. Если бы не было у Хильдегард особенности выкатывать вот так вот глаза из-подо лба, я бы ее вообще не узнал. В пансионе я всегда видел ее с непокрытой головой и в коротком платье, из тех, которые носили женщины за год до войны, а сейчас на ней были высокая шляпа и длинное платье, полы которого волочились по земле, а руки были в кожаных перчатках до локтя.

– Как я рада вас видеть, – сказала Хильдегард. – А мы-то диву даемся, почему вы перестали у нас показываться. – И, повернувшись к брату, сказала: – Ты, конечно, помнишь этого господина. Помнишь, вы вместе ехали в Берлин? – И тут же, оборотившись опять ко мне, спросила: – Не правда ли, наш Гансик очень симпатичный? Мы сейчас идем к портному сшить Гансику новый костюм. – И снова повернулась к нему: – Вот как наденет Гансик новый костюм, так сразу и станет новым человеком. – Так мы постояли, пока стоялось, и Хильдегард все болтала без умолку, обращаясь то ко мне, то к брату, и я тоже говорил с ними обоими попеременно. Хорошо подвешен наш язык, находит слова по любому поводу. Куда лучше было бы, находи мы повод для любого слова.