Конн Иггульден - Чингисхан. Пенталогия (ЛП)

Новый спазм ярости полыхнул в Бату при мысли о вере, что сейчас сжигалась понапрасну. Как далеко они продвинулись в глубь вражеских рядов – на двести шагов, на триста, больше? Неприятель вокруг кишел кишмя: мелькали булатные мечи, щиты отражали наносимые нукерами удары. Мимо лица просвистывали стрелы. Доспехи на дружинниках были в основном из кожи, и остроты клинка Бату хватало, чтобы прорубать их ударом наотмашь или даже пронзать на скаку, краем глаза удовлетворенно замечая, как враг корчится, хватаясь за окровавленные ребра. Но уже терялся счет времени от того момента, как минганы начали продавливаться сквозь скопище врага, все дальше и дальше от безопасности, от своих туменов. А ведь еще надо выбрать единственно верный миг. Уже скоро урусы могут почувствовать подвох, и просто сомкнут сзади свои ряды. Небольшое промедление, и порядком измятых воинов для изображения ложного отхода останется уже недостаточно. Люди решились пойти за ним в пасть зверю – не из-за Субэдэя, а из-за него самого, потомка великого Чингисхана.

Чувствовалось, что натиск замедляется, что нукеры вязнут. С каждым шагом русских витязей с боков становилось все больше, а линия наступающих все сужалась, застревая, как иголка в теле. В сердце змеиным жалом уже трепетал страх. Ухватив щит из кожи и дерева, Бату левой рукой дернул его к себе, а правой через открывшийся зазор рубанул того, кто им прикрывался. Клинок он обрушил со всей злостью, а затем еще наддал рукоятью, так что враг вылетел из седла с кровавой кашей вместо лица.

В одном ряду с Бату держались три воина, а сам он еще на четыре шага продвинул свою лошадь вперед, убив кого-то, чтобы расчистить себе место. И тут один из троих кувыркнулся из седла со стрелой в горле, а его лошадь с испуганным ржанием взвилась на дыбы. Может, время? Да, пожалуй. Или все-таки нет? Снедаемый мучительным выбором, Бату огляделся. Достаточно ли сделано? Не окажется ли его возвращение слишком ранним и, главное, не ждет ли его суровый взгляд Субэдэя? Уж лучше смерть, чем багатурова немилость: мол, не справился, проявил слабость.

Как все же непросто смотреть в глаза человека, знавшего Чингисхана лично. Так было всегда. И как хоть когда-нибудь стать достойным памяти великого хана, пристроиться хотя бы сбоку? Дед, покоритель и создатель державы, о Бату ничего не знал. Отец, что державу предал, был убит на снегу, как собака. Попробуй-ка уместись между этими двумя именами… Ну что,

время.

По защищенному рукаву Бату вскользь ударил меч. Вреда он не причинил, а юноша в ответ отсек обидчику руку; запекшейся крови на пластинах панциря стало теперь еще больше. Всюду раздавались вопли. Лица ближних урусов покрывала бледность – не то от гнева, не то от страха. Их тяжелые щиты были утыканы монгольскими стрелами. Думая начать отход, Бату стал поворачивать лошадь, и в эту секунду через неприятельские ряды углядел того самого князя, который невозмутимо смотрел на него, держа наготове поперек седла большой харалужный меч.

Сам Субэдэй явно не ожидал, что острие вонзится так глубоко. Между тем люди Бату уже приготовились к отходу назад. На темнике хотя и не было никаких знаков различия, которые делали бы его мишенью для каждого русского лучника, нукеры смотрели за ним, с риском для жизни поворачивая в его сторону головы. Сейчас русские не отводили глаз от начавших отход туменов; кое-кто с победным воем уже погнался за отступающими. Бату между тем понял, что им сейчас рукой подать до цели, ведь они к ней так близки. Кто бы мог подумать, что острие замрет возле самого князя урусов?

– Не отступать! – набрав полную грудь воздуха, рявкнул Бату своим.

От удара каблуками в бока лошадь под ним вскочила на дыбы и передними копытами вышибла щит из сломанных пальцев дружинника. Бату, неистово размахивая саблей, рванулся в образовавшуюся брешь. Что-то ударило его по боку, качнув в седле и вызвав кратковременный приступ боли, о котором он, впрочем, тут же позабыл, даже не взглянув, серьезен ли удар. Он сейчас видел лишь то, как светловолосый витязь поднимает щит и меч, а рослый конь под ним грызет удила. Как видно, при столь явном вызове у русского князя взыграла кровь и он решил не ждать. Оттеснив конем своих щитоносцев, витязь рванул навстречу.

От возбуждения Бату издал вопль, полный дикарской лихости. Он не был уверен, что ему удастся прорваться сквозь плотные ряды заслона, но князь сам соизволил протиснуться вперед, чтобы лично осадить зарвавшегося скотовода. Свой меч светловолосый витязь занес над плечом. Две лошади сошлись вплотную. Правда, кобылица Бату устала и уже была изрядно побита постоянными столкновениями, да еще нещадно исцарапана и изрезана прорывом сквозь неприятельский боевой порядок.

Бату, памятуя о словах Субэдэя насчет слабостей латников, тоже вскинул саблю. Светловолосый бородач по приближении оказался сущим великаном, неудержимым и закованным в сталь. Но при этом на нем не было шлема, а Бату был молод и проворен. В тот момент, когда русский булат рубанул сверху вниз с силой, способной развалить пополам всадника вместе с конем, Бату дернул свою лошадь вправо, в сторону от убийственного меча. При этом саблей он, потянувшись, вжикнул плашмя, с единственным намерением почесать князю бороду, а если точнее, то поласкать под нею горло.

Но точнее не вышло: клинок скребнул по металлу. Бату ругнулся. Отлетел клок бороды, но сам князь оказался невредим, хотя и потрясенно рявкнул. В общей толчее лошадей прибило друг к другу так, что не было возможности разъехаться, при этом оба всадника оказались друг к другу боком – левым, наиболее уязвимым. Князь снова занес меч, но в сравнении со своим легковесным противником бородач оказался чересчур медлителен и тяжел. Не успел он нанести удар, как Бату трижды ударил его по лицу, изрубив щеки и частично отрубив челюсть. Князь ахнул, накренившись в седле, а Бату рубанул его по доспеху, сделав в нагрудных пластинах вмятину.

Окровавленное лицо князя было изувечено: зубы выбиты, челюсть повисла. Такая жестокая рана была смертельна, но урус, ожесточась взором, взмахнул левой рукой, как палицей. Кулак в железной рукавице огрел Бату по груди и едва не сшиб с лошади. От падения его спасли высокие деревянные рожки седла. Бату накренился под неимоверным углом, а сабля неведомо как выпала из руки. Тогда он, злобно скалясь, из ножен на лодыжке выхватил нож и, выпрямившись пружиной, вонзил его в багряное месиво обвисшей челюсти. Под пилящими движениями на лоснистую от крови бороду князя сеялись кровавые ошметки.

Под вой ужаса со стороны щитоносцев и приближенных витязь повалился с коня. Бату же победно вскинул руки, громким воплем выражая восторг оттого, что он жив и одержал верх. Что сейчас делает и что думает про него Субэдэй, он не знал, да и не придавал этому значения. Сейчас он в поединке сразил не кого-нибудь, а самого русского князя. Повержен сильный и грозный противник, и Бату пока нет дела даже до того, убьют его урусы или нет. Для юноши это была, безусловно, минута славы, и он ею упивался.