Валентин Пикуль - Нечистая сила

«Ты, наконец, показываешь себя государем, настоящим самодержцем, без которого Россия не может существовать… Молитвы нашего Друга денно и нощно возносятся за тебя к небесам… Это начало славы твоего царствования!» В августе министры собрались на квартире Сазонова – всей кооптацией, кроме Горемыкина. Сообща составили продуманное письмо к царю с мольбою – не брать на себя главнокомандование. Письмо заканчивалось словами: «Находясь в таких условиях, мы теряем веру в возможность с сознанием пользы служить вам и родине». Писал обер-прокурор Самарин, а подписался весь кабинет, кроме военного и морского министров. «Сейчас война, вам не стоит», – отговорили их. 22 августа в Белом зале Зимнего дворца состоялось совещание по вопросам войны и снабжения. Присутствовали царская чета и члены Думы; наблюдательный Поливанов заметил, что Алиса сама (!) подошла к Протопопову и очень любезно, трогая его за рукав, беседовала…

Николай II вскользь заметил министрам:

– Господа! Я уже привык, что бастуют рабочие. На этот раз мне объявил забастовку весь кабинет министров…

Стало ясно: судьба тех, кто подписался под письмом, уже отмечена выходом на пенсию. Выставят за дверь, как нашкодивших щенков. Только один Горемыкин раздувал усы, ко всему равнодушный.

– Оставьте меня с этой войной! – бубнил он. – Какое я могу иметь к ней отношение? Это меня не касается… бог с ней. Кесарь отбыл в Ставку – за долей кесаря.

Он так и застрял в Могилеве, а дела империи стала прибирать к своим рукам императрица. Распутин сразу перестал мотаться между Тюменью и столицей – прибыл на Гороховую, куда выписал и дочек, дабы образовать из них светских барышень, а Митьку устроил в санитарный поезд, над которым шефствовала сама императрица… Тишина и порядок. Теперь можно и погулять!

Не каждая его поклонница была его любовницей, и не каждая любовница была его поклонницей. Распутин резко разделял женщин на две группы: поклонницам отдавал должное, не больше того, а любовницам отдавал и… деньги. Симановичу он не раз горько жаловался, что его «обдирает», как липку на лапти, цыганка Клава из хора, певшего по ночам на «Вилле Родэ». Судя по всему, эта Клава была женщиной очень серьезной и если не получала аванс из расчета тысячу пятьсот рублей за один визит, то можно было сдохнуть возле ее ног – она оставалась холодна, как полярный лед.

Сегодня Распутин наскреб из карманов штанов и армяка тысячу двести рублей, а остальные обещал занести завтра. Клава сказала:

– Вот ты, с бородой, положь мне целеньки, тогда и лезь ко мне сколько вздумается, а сейчас… в рожу двину! Старый цыган, регент хора, добавил:

– Фимыч, ты нас знашь-понимашь, мы чавалы честные, чужого не возьмем, а свое – только тронь. Уговор был – исполняй. А ежели Клавку тронешь – кости все переломаем, что не встанешь! Ты ж не первый день здесь гуляешь, знашь-понимашь… пшел!

В поганом настроении Гришка прошел в общий зал «Виллы Родэ», стал хлестать водку из чайника, закусывая заливной осетриной с листочками петрушки. Темный взор его ненадолго задержался на Хвостове, что сиживал неподалеку. На эстраду вылезла старая костлявая цыганка и, качнув громадными колесами серег, пропела низким грудным басом, словно душу из себя выматывала:

Распылила молодость я среди степей, И лошадушек не слышен перезвон, Только мчится пара диких лошадей, Пара таборных лошадушек, как сон.

За ней, пыля длинными шалями и вибрируя плечами, пошли гулять по сцене другие – помоложе, звенящие монистами:

Серьги, табор, кольца, бубенцы, Мчатся кони, конисорванцы В голубую даль степей… эх!

Распутину сегодня угодить они не могли.

– Што разнылись-то, клячи? Рази ж так поют?

Он вперился взором в Хвостова, который, сидя подле Натальи Червинской, обсасывал жирный огузок, возле них стояли чайник (с коньяком) и кофейник (с ликером). Рыжий перст Гришки вытянулся в сторону лидера думской фракции правых.

– Покажь племени фараонову, как поют на Руси! Ресторан замер.

Червинская шепнула:

– Алешка, люди свои… не стесняйся. Хвостов глотнул коньяку прямо из горлышка чайника, потом он встал – глыба! – и запел приятным задушевным баритоном:

Среди долины ровный, На гладком бережке Сидит бедняжка, охая, С бумажкою в руке.

Хлопнул в ладони (белые и сочные, как оладьи), с неожиданной для толстяка легкостью прошелся игриво, приплясывая по полу.

Дядя Вася свою женку В сени выведет и бьет, И спокойно он при этом Песню чудную поет:

«Ах вы, сени мои, сени, Сени новые мои, Сени новые, кленовые…»

– Во как надоть! – одобрил его Распутин.

Опрокинув стул, он тронул себя за поясок лазоревой рубахи и начал откаблучивать – тяжело и яростно, так что вздрагивала трухлявая, насквозь прогнившая «Вилла Родэ». А рядом с ним, жилистым и крепким, приседал и выпрямлялся, словно пузырь, из которого то выпускали воздух, то вновь его наполняли воздухом, Хвостов – камергер и депутат парламента. Со лба Гришки Распутина, словно тяжелые бусины, отлетали пахучие капли острого мужицкого пота, каблуки обоих стучали, – пели:

Со святыми упокой (да упокой!), Человек я был такой (да такой!), Любил выпить-закусить (закусить!) Да другую попросить (попросить!).

Выдохлись оба – обнялись, и Гришка сказал:

– А ты парень-хват… сгодишься квашню мешать.

В переписке с мужем царица сразу упомянула Хвостова: «Тебе нужен энергичный министр внутренних дел… Если ты его берешь, то телеграфируй мне: хвост (thail) годится, и я пойму». Проницательный Пуришкевич, обладавший нюхом ищейки, мгновенно учуял запах распутинского притона и тогда же выступил в Думе:

– Господа, мы переживаем такое странное время, когда кандидаты в министры, вместо сдачи экзамена по государственному праву, должны выдерживать экзамен по классу сольного пения…

Все засмеялись, аплодируя остроте Пуришкевича, но при этом Хвостов громче всех хохотал, громче всех аплодировал – так, будто речь шла не о нем… В Думе снова поднимали старое дело с запросом о Распутине, но Хвостов подписаться не пожелал.

– Или у нас нету более важных дел, кроме Гришки?

По опыту прежних свиданий с Вырубовой он уже знал, что эта бабенка ограниченна, необразованна, мстительна, и Побирушка еще раз напомнил Хвостову, что «тупость Вырубовой может привести в отчаяние». Сегодня два толстяка опять тащились от царскосельского вокзала на Церковную улицу, Побирушка говорил:

– Что императрица нашла хорошего в этой дуре – никто этого не знает.

Ее, поверьте, ничем не заинтересовать. Это особый сорт дубья – дубья придворного! Будьте готовы, что через минуту она уже станет зевать. Не удивляйтесь, если за время вашего присутствия раза два-три прибегут из дворца – принесут ей от царицы записку, грибов, цветы или банку варенья.