Том Холт - Александр у края света

Эвдор снова вздохнул, и я инстинктивно натянул плащ до ушей, чтобы укрыться от мороза.

— На самом деле это довольно очевидно, — сказал он. — Но вам не понравится.

— Да не может быть, — пробормотал Эвген.

(До меня только что дошло, мой скифский друг — ты, должно быть, донельзя озадачен тем фактом, что имена всех моих братьев начинаются на «Эв». Боюсь, тебе придется с ним смириться; мы вот смирились. Если афинской семье взбредет в ее коллективную голову завести традицию наподобие этой, пиши пропало. Скажи спасибо, что наши имена по крайней мере были разными. В одной из самых старых и благородных афинских династий на протяжении тысячи педантично запротоколированных лет всех мужчин звали Каллий и Гиппоник.)

— Мы должны поступить, — продолжал Эвдор, не обращая на него внимания, — следующим образом. Земля делится между четырьмя из нас — только четырьмя, не больше. Остальным придется изворачиваться, как придется. Я знаю, это трудно, но это единственный выход. Или так, или всю жизнь провести присяжными в судах.

На сей раз послеэвдоровская тишина была очень долгой и совершенно могильной. В конце концов Эвтрифрон, первый из всех, прочистил глотку и сказал:

— Я согласен с Эвдором.

— Конечно, согласен, — сказал Эвдор. — Потому что я прав, и мы все это понимаем. Итак, как мы это проделаем? Я предлагаю тянуть соломинки, но если хотите, можно воспользоваться шапкой с камешками.

(Ты, я уверен, заметил, что никому не пришло в голову совершенно очевидное решение, а именно: не разделять имение, а продолжить жить, как и раньше, совместно владея землей, девятью мулами и обильными запасами навоза. Что ж, это решение очевидно для тебя, и совершенно очевидно для меня теперь, когда я стал стариком, повидавшим мир и посвятившим свою жизнь философии. Но в те времена мы были молодыми. Более того, мы были молодыми афинянами. Мы просто не могли додуматься до такого; когда умирает отец, дети делят землю — так было всегда. Даже предложение Эвдора было вопиюще радикальным — действие, на которое способны решиться только совершенно рациональные люди в совершенно экстремальных условиях, наподобие того, как умирающие от голода в подземелье должны или обратиться к каннибализму, или умереть.)

В конце концов мы решили тянуть гальку из шапки. В шапку бросили четыре черных камешка и три белых. Свой белый я храню до сих пор. Один умелец, которого я встретил в Пропонтиде несколько лет спустя, провертел в нем дырку, используя в качестве сверла осколок сапфира, так что я смог носить его на шее. Я боюсь потерять его; в конце концов, это единственный кусочек отцовской земли, который мне достался, и я должен извлечь из него максимум пользы. Горько звучит, Фризевт, или как там твое варварское имя? Конечно, это звучит горько, потому что я полон горечи. Я и сейчас испытываю ту же ярость, жалость к себе и ненависть, какую испытал в тот момент, многие годы назад, когда разжал пальцы и увидел у себя на ладони белый камешек. До сих пор случаются ночи, когда, очнувшись от сна о доме, я понимаю, где на самом деле нахожусь и начинаю рыдать, и рыдаю, пока не заломит в груди и едва удается вздохнуть. Боюсь, вот это и значит — быть афинянином. Мы до абсурда верны нашей каменистой, голой, недружелюбной, сухой, неплодородной, никудышной земле, уместившейся в подмышке мира, и именно эта верность делает нас опасными людьми, когда мы вынуждены защищать ее, и смертельно-опасными — когда нас ее лишают. Есть такая старая история о временах, когда великий царь Персии Ксеркс вторгся в Грецию во главе миллионной армии, о славном часе, когда простаки-греки уничтожили сотни тысяч персов и вышвырнули Ксеркса за Геллеспонт. После великой битвы у Платей, говорится в этой истории, спартанский царь захватил сундуки персидского полководца и открыл их. Он никогда не видел ничего подобного: золотая и серебряная посуда, меха, вышивки, драгоценные камни, слоновая кость, сандаловое дерево и все сокровища Азии, сваленные в непристойном смешении на полу шатра. Рассказывают, что царь Павсаний некоторое время стоял, рассматривая это барахло, затем поскреб в затылке, повернулся к своему заместителю и сказал:

— Ничего не понимаю.

— Чего ты не понимаешь? — спросил тот.

— Эти люди обладают несметными богатствами, — сказал царь. — Всем этим золотом и прочим, всеми этими вещами. Зачем, во имя богов, рисковать им своими жизнями, приходя сюда и пытаясь отобрать у нас нашу жалкую нищую страну? (Хорошая история; по тому, что мне известно, она даже может быть правдивой. Запомни ее, пожалуйста; попробуй представить выражение, возникшее на тощих греческих лицах при виде этой роскоши, этого восточного хлама. Возможно, это облегчит тебе понимание того, что произошло в дальнейшем).

В день, когда умер мой отец, у македонской царицы Олимпиады родился сын. Собственно, этот день был наполнен событиями: царь Македонии Филипп выиграл битву; македонский полководец Парменион выиграл еще одну битву; призовой скакун царя Филиппа победил на Олимпийских играх; в Эфесе был сожжен дотла знаменитый на весь мир храм Артемиды.

Филипп и Олимпиада назвали сына Александром. Это было не самое лучшее имя из возможных. Первый царь Александр опозорил себя пособничеством врагу во время Великой Войны против Персии, а второй Александр правил едва ли год. Незадолго до родов Олимпиаду (которая происходила из варваров-иллирийцев и держала змей в качестве домашних животных) поразило молнией во время жестокой грозы. Просто чудо, что она выжила и сохранила ребенка. Многие годы царь Филипп подозревал, что сын вообще не от него, а Олимпиада не слишком стремилась развеять эти подозрения, толсто намекая, что отцом ребенка был бог — или сам Зевс, или один из странных и несколько смехотворных иллирийских богов обильной выпивки и падения мордой в пол. В честь этих богов тайный орден, к которому принадлежала царица, устраивал прелестные маленькие оргии, на которых адепты упивались до бессмысленного состояния, плясали голыми у костра и живьем разрывали на части разных существ (в том числе и человеческих, если их удавалось поймать), чтобы затем потушить их в котле и съесть.

Не припоминаю, чтобы в те дни до меня дошла весть о рождении наследника македонского престола; это вполне понятно, я полагаю. Несмотря на то, что Филипп с самого начала своей карьеры начал демонстрировать признаки сильного, склонного к новшествам государя, и отличался практически бесконечным аппетитом к войнам и завоеваниям, на тот момент его легко можно было игнорировать. Если бы в тот утомительно богатый событиями день кто-нибудь спросил меня или братьев, кто такой царь Македонии, мы не смогли бы ответить.

— Нет денег, — со вздохом сказал Диоген, — нет и уроков. Извини.