Том Холт - Александр у края света

Ты, мой юный невежда, не отличишь знаменитого Ксенофонта от репки, поэтому мне лучше рассказать тебе немного об этом человеке; если кто и несет ответственность за все произошедшее впоследствии, то это вполне может оказаться он. Ксенофонт был солдатом, наемником, одним из тех жалких, гнусных типов, необъяснимым образом переживших Войну — прошу прощения, Великую Пелопоннесскую Войну — и причем относился к той их части, которой не достало терпения подождать начала следующей войны дома.

Вместо этого они потащились в Персию, чтобы драться за юного царевича Кира и против его брата, полноправного царя. Разумеется, их ждало полное и совершенное фиаско — армия Кира была разбита, греческие наемники — выжило около десяти тысяч из них — оказались запертыми в глубинах Персидской Империи, которая на тот момент простиралась от границ Греции до самых пределов известного мира; и как будто этого было мало, командиров греческой армии заманили на пир к персидскому наместнику и перебили.

Неловкое, мягко говоря, положение. В этот самый момент наш герой Ксенофонт (излишне упоминать — афинянин) был избран командующим своими собратьями-разбойниками и возглавил марш-бросок в направлении дома — от Кунаксы, где Тигр встречается с Евфратом, через пустыни, горы и иные романтические и богом забытые ландшафты, через Мидию, Армению, Понт, Пафлагонию (без слов понятно, что мы имели самое смутное представление, где располагается все это проклятое захолустье, но это неважно — названия звучали фантастически), покуда наконец не достиг Босфора, то есть вернулся домой. Если верить книжонке Ксенофонта, каждый шаг на этом пути сопровождался битвами с ордами персидских воинов, которых они превращали в фарш, разметывая эти несметные полчища, как бык разгоняет облако мух одним движением головы, презрительно щелкая языком.

История эта произошла примерно за пятнадцать лет до моего рождения, и если б не некстати охватившая Ксенофонта тяга к писательству, его поход канул бы туда, куда отправляются все прочие битвы и войны, в которых иноземцы разбили греков. Однако не повезло. Для поколения моего отца, которое выросло в самый худший период Войны и пережило наше поражение и падение демократии, эскапада Ксенофонта была невероятно значительной и вдохновляющей. Если бы греки перестали убивать греков, говорили они, и начали убивать персов, не было ничего такого, чего бы они не смогли достичь. Все богатство и мощь империи великих царей были бы наши. Персы слабы и неспособны к действию, яблоки созрели и тяжело висят на ветвях, ожидая, когда их соберут — или падения под собственным весом. И так далее. Ничуть не улучшал положения и тот факт, что разбойничья шайка Ксенофонта была составлена из выходцев всех областей Греции — афинян, спартанцев и беотийцев, смертельнейших врагов в годы Войны, но ныне боевых товарищей, вышедших против всего мира и победивших…

Если подобные идеи способны слегка свернуть мозги и взрослому человеку, подумай сам, какое воздействие они оказали на моего бедного брата с его копьем из подпорки для виноградной лозы и самодельного кожаного шлема, увенчанного одиноким растрепанным вороньим пером. Несомненно, отец отравлял его разум этой книгой в течение многих лет, читая ее вслух в обмен на дополнительную работу по разрыхлению закаменелой земли на террасах. Легко представить себе сцену: вот Эвдемон с мотыгой, слишком большой и тяжелой для мальчика его лет — но это часть испытания; каждый непокорный ком глины, каждый корень — голова персидского воина, моссинойкского пелтаста, верблюжьего наездника-бактрийца или даже личного стража царя - Бессмертного. Каждый удар отдается в локти вспышкой боли, спину сводит, голова звенит — покуда глаза не затуманит воинская ярость, и тогда он принимается с остервенением лупить по земле, высекая искры из камней, и лупит до тех пор, пока полностью не утратит чувство пространства и не снесет головку мотыги о корень.

Ты читаешь, Фризевт, и дивишься, с чего я уделяю этому столько внимания. Ты мог бы напомнить мне, что у вас мальчик начинает практиковаться в стрельбе из лука, едва у него достанет сил натянуть на этот лук тетиву. К двенадцати годам он отправляется с воинами угонять скот, к четырнадцати же либо числит на своем счету убитого — такого же несчастного ребенка — либо мертв сам. Да. Как бы объяснить...

Здесь, на краю мира, вы — я хочу сказать, мы — смотрим на все по-другому. Вы не выделяете детство в суверенный период жизни человека. Дети — это взрослые, которые пока что продолжают расти; то, что они не могут выполнять такой же объем работы, как другие взрослые, компенсируется меньшим потреблением еды, поэтому их согласны терпеть до той поры, когда их можно будет пустить в дело, так сказать. Такое отношение отличается от нашего (их), афинского восприятия детства, а я уже слишком стар, чтобы задаваться вопросом, какое из них лучше.

Короче говоря, поскольку Эвдемон был афинским мальчиком, а афинские мальчики не носят домой отсеченные головы врагов, чтобы доказать свою зрелость (мы предпочитаем краткую церемонию с музыкой, печеньем и вышитой туникой), я остаюсь при том мнении, что его одержимость поощрять не следовало.

О чем бишь я? Ах да. Эвдемон хотел стать воином; поэтому отец решил найти ему учителя. У нас, афинян, нет постоянной армии (флот — другое дело, как я вроде бы уже объяснял ранее); у нас завелась вредная привычка набирать наемников всякий раз, когда требовалось совершить массовое человекоубийство, вместо того чтобы делать эту работу самим, нарядившись в бронзовое белье. Я думаю, как раз это имел в виду мой отец, называя военное дело подходящей карьерой для юноши из хорошей семьи; действительно, некоторые наемники неплохо зарабатывали, а сама профессия почему-то не несла клейма, стоящего на любой другой работе на дядю (видимо, потому что, средний наемник работал только на себя, а на того, кто ему платил — по остаточному принципу).

Так или иначе, неподалеку от нас жил один наемник по имени Бион — имя подходящее, поскольку означает «насилие». Ясным весенним утром Бион представлял собой зрелище, на которое стоило посмотреть. Оглядываясь назад, я склонен полагать, что он был ходячей рекламой собственной доблести.

Каждое утро он отправлялся на рынок в своем прекрасном доспехе — отполированный до зеркального блеска беотийский шлем, нагрудник из сияющих позолоченных чешуек, инкрустированные серебряными вставками поножи и огромный кривой кавалерийский фракийский меч, привешенный к поясу независимо от того, разрешено ли на этой неделе публичное ношение оружия. Как правило, люди останавливались и глазели на него, покупающего обычную пинту кильки (как правило, он относил ее домой в своем шлеме), а если кто-нибудь опрометчиво останавливал его и высказывал похвалы тому или иному предмету его наряда, он с радостью выделял час-другой, чтобы поведать его кровавую историю — где он его добыл, кому он ранее принадлежал и как, с изложением всех красочных подробностей, был убит этот несчастный. Все бионово барахло было, конечно же, снято с тел зарубленных врагов, это были трофеи (или, если тебе угодно, подержанные вещи); идея, я полагаю, заключалась в том, чтобы продемонстрировать достигнутые в избранной им профессии успехи и тем самым создать возможности для достижения коммерческих целей. Помню, ребенком я прыгал за его спиной, пытаясь разглядеть дырку в спинной пластине, чей предыдущей владелец был нанизан на дротик, как барашек, не меньше чем с сорока шагов; я не обнаружил никаких следов отверстия или бронзовой заплатки, и предположил, что ремонт был произведен идеально.