Нина Молева - Княгиня Екатерина Дашкова

— Да ты, Петр Иванович, подумай, неужто государыня в их положение не войдет? Намекнуть бы ее величеству надо.

— А ты, Никита Иванович, что же сам не возьмешься? Ты наследника что ни день видишь, за столом с ним сидишь, государыне о его учебных делах докладываешь. Что ж ты, не будешь с ее императорским величеством говорить?

— И рад бы, Петруша, только, по совести сказать, всё дело испортить могу. Не жалует меня государыня. Терпеть терпит, а не жалует. Враги для нее Панины.

— Еще бы! Об интересах наследника хлопочут. О нем бы забыть вовсе, а Никита Иванович Панин просвещенного монарха из него сделать хочет, о конституции тоже думает.

— Вот и доктор, слава тебе Господи!

— Господин Крузе, на вас вся надежда!

— Что случилось? Отчего княгиня потеряла сознание? И как давно?

— Без малого час, и все наши усилия привести ее в чувство оказались бесполезны.

— А причина?

— Известие о кончине супруга. Князь Михайла Иванович скончался в Польше от жестокой лихорадки.

— Бедная княгиня! И это после таких тяжелых родов. Можно было только надеяться, что вызванный ими паралич левой руки и ноги со временем уступит, хотя и трудно было поручиться за полное выздоровление, но теперь — теперь нервическая горячка мне представляется неминуемой. Дай Бог княгине выдержать еще и это испытание. С кем живет княгиня?

— Одна с детьми, но мы не отпустим ее из своего дома, доктор, и заберем детей сюда. Нам легче будет ухаживать за больной.

— Но я обязан вас предупредить: болезнь может оказаться очень затяжной, а графиня сама недомогает, и очень серьезно.

— Полноте, доктор, моя болезнь имеет медленное течение, и избавиться от нее мне вряд ли когда-нибудь удастся. Чахотка никого не выпускала из своих объятий. Но я сейчас на ногах и хочу сама присмотреть за нашей больной.

— К тому же у княгини есть сестры и батюшка. Они несомненно захотят прийти ей на помощь. Забот здесь будет достаточно. Даже самый поверхностный осмотр позволяет сказать, что княгиню не так легко будет привести в чувство, и ее беспамятство, как и жар, скорее всего продлятся несколько дней.

— В том-то и дело, что рассчитывать на сестер и графа Романа Ларионовича княгиня никак не может. Граф Роман предпочитает жизнь в имении и вряд ли нарушит свои привычки — он привык к холостяцкому быту, а сестры… Графиня Бутурлина обременена собственным семейством, что же касается графини Елизаветы Романовны…

— О, понимаю, понимаю. Тогда я в самом деле пребывание в вашем доме будет для княгини наиболее благоприятным. Однако приготовьтесь к терпению и мелочному выполнению моих предписаний. Их будет множество.

— Ваше сиятельство, простите великодушно, но не разрешите ли вы и мне остаться около Катерины Романовны. Все месяцы отсутствия князь Михайлы я оставалась с княгиней. Княгиня привыкла мне доверять, а я, я не спущу глаз с больной.

— Мне остается лишь поблагодарить вас, госпожа Каменская. Покой для вас, конечно, найдется, я вы снимете большой груз с моего сердца, ибо передоверить столь великую заботу моей супруге мне казалось бы слишком рискованным. Еще раз благодарю вас, и милости просим.

…Оставить княгиню в столь трудный для нее час… Нет, с ней следовало остаться. Я была уверена, никто не заменит моих дружеских попечений, тем более что картина трагедии дашковской семьи становилась день ото дня более мрачной. Затянувшееся на неделю тяжелое беспамятство, обострившийся паралич руки и ноги, которыми она совершенно перестала владеть, наконец, постепенно доходившие известия о материальном благосостоянии князя воистину повергали в отчаяние. Графы Петр Иванович и Никита Иванович Панины пришли в ужас от состояния наследства князя Михайлы Ивановича. На что бы он ни тратил семейные средства, его мысли были далеко от будущего его детей. Князь Михайла не нашел ничего лучшего, как написать перед кончиной письмо графу Петру Ивановичу и просить Панина стать опекуном осиротевшей семьи. Он винил себя в полном расстройстве денежных обстоятельств и надеялся только на то, что граф сумеет расплатиться с многочисленными кредиторами, сохранив для вдовы хотя бы самый ничтожный достаток, который позволил бы воспитать сына и дочь. В силу занятости государственными делами граф Петр Иванович не решился взять на себя подобные обязательства, привлек к опекунству графа Никиту Ивановича, но и вдвоем они предпочли привлечь княгиню, ссылаясь на то, что все время находятся в Петербурге, тогда как она проводит время в Москве и может лучше досмотреть за имениями. Их действия вряд ли свидетельствовали о достаточной опытности в хозяйственных делах — для этого оба графа слишком богаты, они никогда не испытывали нужды. К тому же они решили воспользоваться и в этом деле милостью императрицы, которая, впрочем, не проявила никакого сочувствия к княгине и не озаботилась состоянием своих же крестников.

По специальному ходатайству обоих Паниных императрица подписала указ, разрешающий продать все поместья Дашковых казне. Насколько можно было понять из общих разговоров, вся надежда была на то, что императрица вместе с подписанием указа определит для осиротевшего семейства какой-нибудь пенсион. Этого не случилось. В то же время княгиня не захотела лишать своих детей наследственных имений. Она возмутилась указом и выразила желание сама управлять всеми имениями, сократив любые расходы, с тем чтобы в будущем приобрести возможность удовлетворить кредиторов. Все уговоры Паниных оказались тщетными, и мне показалось, что оба графа вздохнули с облегчением, переложив ответственность за опеку на одну княгиню. Их не взволновало и то обстоятельство, что наиболее настойчивым кредиторам княгиня принуждена была отдать все фамильное серебро и драгоценности. Она удовлетворилась четырьмя кувертами, которые сохранила для детей, и очень торопилась отъездом из Петербурга, тяжело переживая общее безразличие к ее бедственному положению. Но отъезд этот постоянно откладывался то из-за медленно происходившего выздоровления самой княгини, то из-за болезней детей. Нарыв в горле — болезнь, унаследованная от отца, — едва не унесла сына княгини, и только искусная операция, которую произвел хирург Кельхен, вернула его к жизни.

Несмотря на нежелание княгини обременять меня своими заботами, я пустилась в путь в Москву вместе с ней по последнему санному пути. Княгиня радовалась неупущенной возможности добраться до старой столицы. Сила ее духа была столь велика, что когда по приезде нашем в деревню выяснилось, что барский дом совершенно непригоден для жилья, княгиня немедленно распорядилась выбрать из разобранного сруба пригодные для строительства бревна и из них соорудить небольшой дом. Мысли о гостях и приемах она не допускала — для этого те пятьсот рублей, которые оставались на жизнь семьи, были слишком недостаточны, — а Катерина Романовна слишком горда, чтобы кому-то признаться в своих стесненных обстоятельствах. Но даже она не могла предположить, что этот скромный дом станет ее единственным пристанищем на многие месяцы. Пребывание в Москве стало для княгини невозможным, потому что городскую усадьбу Дашковых, где свекровь принимала Катерину Романовну и князь Михайлу, старая Дашкова сочла нужным подарить своей внучке. Сама старая княгиня после смерти единственного сына удалилась в монастырь, отрешившись от всех мирских забот, и в их числе от попечения над внуками. Не вступая в объяснения, Катерина Романовна предпочла оставаться в деревне до тех пор, пока обстоятельства не позволили ей приобрести в Москве собственный, хотя и небольшой, особнячок. Расставаясь со мной, княгиня сказала, что если судьба назначила ей быть сиделкой и гувернанткой собственных детей, то почему она не может стать и хорошей хозяйкой, чтобы вернуть детям то место в обществе, которое должно им принадлежать по их происхождению. Княгиня не выглядела ни подавленной, ни угнетенной и даже пошутила, что деревенская тишина возвращает ей счастье погрузиться в любимые книги, от которых она так долго была оторвана. Единственная ее просьба сводилась к тому, чтобы я прислала ей целый список новых изданий, за который она заплатила деньги вперед. До тех пор, пока со мной мои дети и мои книги, сказала княгиня, я могу чувствовать себя покойной и удовлетворенной. Вам пригодилось бы и немного счастья, добавила я, на что княгиня, покачав головой, заметила, что положенное ей судьбой личное счастье она пережила и ни о каком другом заботиться не будет. Оно было велико, сказала княгиня, но и потребовало очень высокой цены, которой второй раз мне не хватит сил заплатить. Возвращаясь в Москву, я невольно подумала, что княгине исполнилось всего двадцать два года.