Владимир Архипенко - Ищите связь...

Записка Думанова попала точно по адресу — старик Краухов отнес ее в редакцию «Правды». Позднее Полетаев показывал ее друзьям. Записка была краткой:

«Вышел на след провокатора. Подробности сообщу позднее».

…А февральским днем 1917 года восставшие рабочие и солдаты, разгромив охранку, среди секретных документов нашли совсем «свежее» донесение провокатора Лимонина жандармскому подполковнику от 26 февраля. Здесь же в бумагах охранки нашли и расшифровку клички агента: Лимонин и Шурканов — это один и тот же человек.

«Среди флота особенно было распространено и крепко держалось мнение, что он «сам по себе» представляет такую крупную силу, что сможет, независимо от общей борьбы пролетариата, сделать революцию».

Шотман отыскал нужную дверь, поднес было руку к звонку, но замешкался, явно не решаясь позвонить. Сердце забилось; казалось, что стук его разносится в тишине подъезда и слышен даже у консьержки внизу. Давно уже Александр Васильевич так не волновался. Чувство радости и волнения возникло еще с той минуты, когда он узнал от верных людей этот адрес. Оно начало нарастать с утра, когда он вышел из дешевой гостиницы и пешком направился сюда. Парижские улицы, всегда вызывавшие в нем острое любопытство, на этот раз проплывали перед ним как в тумане. Только неподалеку от улицы Мари-Роз он внимательно огляделся кругом, проверяя на всякий случай, нет ли слежки. Конечно, в Париже слежки за ним не должно быть, но недаром же говорится: береженого бог бережет.

И вот теперь Шотман переминался с ноги на ногу на лестничной площадке, ощущая несвойственный ему прилив робости. Наконец, рассердившись на себя, решительно позвонил.

Дверь открылась почти сразу. Женщина средних лет выжидательно взглянула ему в лицо, сощурила глаза, словно припоминая, но тут же улыбнулась по-доброму широко. Узнала.

— Вот уж кого не ожидала встретить! — предлагая жестом войти в квартиру, заговорила она. — Давно уже мы с вами не встречались, товарищ Берг! Шесть или семь лет прошло…

— Точно шесть, Надежда Константиновна…

— Вот видите. Годы так быстро летят, что не успеваешь оглянуться. Да вы снимайте пальто, проходите в комнату. Я вас сейчас с мамой познакомлю — она гостит у нас в Париже.

— А Владимир Ильич дома ли сейчас?

— А вот Володи-то и нет — уехал по партийным делам в Берлин.

— Как в Берлин? — переспросил Шотман. — А я оттуда, только два дня назад прибыл.

— Значит, разминулись. Но вы не огорчайтесь, это бывает. Не расстраивайтесь, товарищ Берг, он скоро вернется. Через несколько дней встретитесь… А пока проходите. Желанным гостем будете. Свежий человек из России для нас, эмигрантов, всегда радость.

Стараясь не показывать разочарования, чтобы не обидеть хозяйку, он послушно прошел в ближайшую комнатку, присел возле окна, огляделся. Заваленный книгами, журналами, рукописями, конвертами стол, металлическая кровать, небольшая тумбочка — вот и вся обстановка небольшой комнаты. На стенах — несколько выцветших фотографий.

Крупская, не давая времени на раздумья, стала расспрашивать, как он попал в Париж, что собирается здесь делать. Когда Александр Васильевич сказал, что он перед отъездом за границу работал в Гельсингфорсе, Надежда Константиновна заметно оживилась, поинтересовалась, не слышал ли он чего-либо о тамошних арестах. Русские газеты сообщали, что отправлены в тюрьмы матросы с военных судов и несколько подпольщиков, но в чем они обвиняются, понять трудно. Владимир Ильич очень был взволнован, когда прочитал об арестах. Он пытался между строк узнать подлинную правду о событиях, но цензура так искусно выхолостила информацию, что невозможно было разобраться. Одно было ясно — революционное движение на флоте вновь набирает силу, а это чрезвычайно важно.

Шотман кратко рассказал, как готовилось восстание, как под нажимом матросов пришлось передвинуть намечаемые сроки. Крупская слушала не перебивая, но, когда Александр Васильевич упомянул о том, что Гельсингфорсский комитет согласился на предложенную матросами дату, она, подняв брови, удивленно спросила:

— Как? Без согласования с ЦК?

Внимательно выслушала объяснения Шотмана, отчего и как это произошло. Ему показалось, что Крупская соглашается с его доводами. В заключение разговора попросила непременно пересказать все это Владимиру Ильичу, когда он вернется из Берлина.

Вскоре Александр Васильевич заторопился и наотрез отказался остаться обедать, несмотря на настойчивое приглашение. От других эмигрантов он уже был наслышан, что Ленин с семьей живет исключительно скромно, по всей видимости, испытывает недостаток в средствах, хотя категорически отказывается от всякого рода материальной помощи.

Поняв, что гостя никак не уговорить, Крупская не стала больше его задерживать, пообещала сообщить о возвращении Владимира Ильича. Поинтересовалась, чем Шотман думает заняться в ближайшие дни.

— С товарищами надо встретиться, — сказал он. — Может быть, в Лонжюмо съезжу. На диспут тут меня приглашали. С анархистами, что ли, диспут будет…

— С анархистами? Вы держите ухо востро — там народ слишком горячий, могут и с кулаками полезть… Впрочем, вас, товарищ Берг, этим не испугаешь. Помнится, на Лондонском съезде вы и сами хотели с противником не дискуссионным путем разделаться. Помните?

Крупская улыбнулась лукаво, а Шотман густо покраснел при этом напоминании.

Уже распрощавшись, по дороге в свой отель, он вновь вернулся мысленно к тем дням, когда посланцем Петербургской партийной организации под фамилией Берг участвовал в работе второго съезда партии…

Был среди делегатов съезда человек, который поначалу очень понравился Александру Васильевичу. В дискуссиях он поддерживал Ленина, обрушивая свой ораторский гнев на группу Засулич и Аксельрода — будущих меньшевиков. В перерывах между заседаниями он часто разговаривал с приехавшими на съезд делегатами-рабочими, толково разъяснял им расстановку сил, доказывал, что у людей, идущих против Ленина и Плеханова, нет никаких перспектив. Говорил так убежденно, что невольно заряжал своей уверенностью слушавших его рабочих. Неожиданно для них на одном из заседаний он выступил в поддержку противников Ленина и стал отстаивать их точку зрения с такой же убежденностью.

Делегаты-рабочие были потрясены таким оборотом дела — на их глазах человек, которому верили, совершал своего рода предательство.

В перерыве Александр Васильевич отвел двух товарищей в соседнюю комнату и, весь дрожа от негодования, сказал, что, как только окончится заседание, он встанет у выхода из зала и публично, так, чтобы видели делегаты, влепит перебежчику по физиономии. Услышав это неожиданное признание, товарищи забеспокоились, стали уговаривать его не делать глупости, взять себя в руки. Но нервная дрожь била его все сильней, и вдруг он не выдержал, заплакал, закрыв лицо руками.