Антанас Венуолис - Перепутья

Если, отправляясь на охоту, рыцарь Греже любовался красотой и стройностью Лаймы Книстаутайте, то теперь он был восхищен и ее отвагой, умением управлять конем и владеть копьем. Кроме того, рыцарь почувствовал, что это маленькое происшествие на охоте, это приятное сближение объединило, если не их сердца, то хотя бы мысли. И то счастье, о котором он вчера только мечтал, сегодня, когда он возвращался с охоты, уже как бы становилось явью.

Вечером в честь высокого гостя в замке боярина Книстаутаса был большой пир. Во дворе замка жарили на вертелах самые лучшие куски мяса, пили сладкий хмельной медок, разговаривали, спорили, шутили, и у всех было прекрасное настроение. Рыцарь Греже ловил взгляды Лаймы Книстаутайте, он не мог оторвать от нее глаз. Боярышня казалась веселой, и трудно было отгадать, что творится у нее в душе. За столом она одинаково заботливо ухаживала за всеми гостями, ласково отвечала комтуру Герману, боярину Скерсгаудасу, но лишь с рыцарем Греже ее связывала таинственная мысль, приятное воспоминание.

После пира устроили игрища, на которых жемайтийцы показали свое умение в бросании сулицы, крестоносцы — в поединке на мечах, татары — в стрельбе из лука, а белорусский боярин Пильца из Матаковцев со своими людьми устроил поминки по убиенному медведю-мишутке. Не только крестоносцы и татары, но даже жемайтийцы еще никогда не видели такого представления. Тем более, что белорусы и кланялись убитому зверю, и разговаривали с ним, и пели, и в глаза и в морду его целовали, и разными именами величали.

Еще пели дворовые девки, а потом, подыгрывая себе на канклес 27 27 Канклес — народный струнный музыкальный инструмент, напоминающий гусли. , — и боярская дочь Лайма.

Завершил пир старый кривис. Взяв в руки канклес, он спел песнь о том, как в темную ночь напали враги на высокий замок отважного боярина, изрубили добрых молодцев, опозорили красных девиц и после себя лишь пепел оставили.

Крестоносцам эта песня очень не понравилась; они слушали ее и морщились.

На другой день князь Витаутас со спутниками уже ехал по жемайтийским пущам в другие замки своих бояр. Сопровождали его еще несколько татар, взятые из замка Книстаутаса, только уже не требовался проводник, так как дорога все время шла вдоль Дубисы к Неману.

В ушах рыцаря Греже все время звучали слова песни дочери боярина Книстаутаса и, словно наяву, стояла перед его глазами она сама. Даже ветерок с той стороны радовал его. Ему было так хорошо и весело, в душе он был так счастлив, что чувство это не вмещалось в груди и вырывалось наружу песней, вздохом, любованием природой. Он слушал щебетание лесных птах, окружающее его со всех сторон, слышал журчание проснувшихся весенних ручейков, жужжание пчелок, смотрел на крылатых муравьев, роями покидающих родные муравейники, видел жизнерадостных веселых бояр и кнехтов и думал о том, как прекрасна жизнь и как хорошо жить. Смотрел рыцарь на величественные развесистые дуплистые дубы, на стройные сосны, разлапистые ели, что вплели в ткань голубого неба свои острые верхушки, и все думал; думал о том счастье, о той радости, которая теперь царствует во всей природе и в людских сердцах. Хотя орден и считал Греже своим верным слугой, но это был еще молодой человек, не раскусивший коварства крестоносцев, не познавший темных сторон жизни; он мог искренне радоваться своей любви и прекрасной природе, которая теперь стала для него еще прелестнее.

По узкой тропинке отряд всадников спустился к самой Дубисе. Вода была быстрая, мутная; посередине русла река несла вырванные с корнями вековые деревья, бурлили водовороты, стремительное течение разрушало берега. В этом буйстве весны были радость, счастье и свобода…

Не существовали уже для рыцаря Греже ни коварные жемайтийцы, с которыми надо было уметь обходиться, ни хитрый их квязь Витаутас, не казались ему фальшивыми и братья крестоносцы, — все добрые, приятные, исполненные радости, правды, любви к своему ближнему, — все братья. Если бы теперь выбежал из пущи тур, волк или косуля, или захлопал бы крыльями величественный глухарь, всех пожалел бы рыцарь Греже и никого не проводил бы стрелой. Милыми, голубыми, влюбленными глазами боярышни Книстаутайте смотрели на рыцаря из-под веток фиалки, улыбались ему невинные анютины глазки. Чижики, дрозды, девятиголосые славки — все пели ему о любви, о счастье и о том, что в высоком замке языческого боярина живет боярская дочь, красавица Лайма-Лаймуте, которая любит его, рыцаря Греже. Что она любит его, что скучает по нему и тоскует, об этом с каждой елки и сосенки говорила-чирикала черноголовая монашка-синичка, заливались возле дороги желтые овсянки и с радостным щебетом, предсказывая прекрасное будущее, провожали юношу длиннохвостые трясогузки. И так много было в сердце рыцаря Греже этой любви, этого счастья, что хотелось с кем-нибудь поделиться им, но делиться было не с кем. Ни непобедимые враги, ни невозможные подвиги, ни смерть, ни болезни не существовали для рыцаря Греже на этом свете, а были лишь любовь, счастье и красота…

казалось, принес ветерок из Ужубаляйского замка слова песни боярской дочери.

повторил рыцарь Греже и мысленно унесся в оставшийся далеко позади замок боярина Книстаутаса.

Ехал рыцарь Греже, думал-мечтал, а над его головой светило солнце, по голубому небу блуждали небольшие белые тучки. А здесь распрямляли свои переплетенные ветви вековые дубы, разлапистые ели, стройные сосны. Здесь до самого горизонта простирались голубые дали Дубисы, пущи… И повсюду рыцарь видел, чувствовал и слышал любовь, одну лишь любовь и красоту…

Пока Витаутас навещал своих бояр, убеждался в их верности и собственным примером призывал хотя бы теперь не сопротивляться крестоносцам, которые пока что были такие же хозяева в Жемайтии, как и он, — в Мариенбурге орден затеял большие приготовления к новому военному походу на Литву. Из Мариенбурга во все христианские страны и государства Европы были отправлены гонцы и послы ордена, чтобы пригласить отважных государей, князей и рыцарей в Пруссию, в крестовый поход на языческую Литву.

В Пруссии не только в городах, но и в маленьких и больших замках и на пограничных кордонах все готовились к войне. Крестьяне торопились убрать с полей хлеба, братья и кнехты с утра до вечера практиковались, упражнялись в окрестностях замка; из дальних областей Литвы и Жемайтии торопились домой купцы, и повсюду витал жуткий призрак войны. Ежедневно в Мариенбургский замок приходили хорошие и плохие вести, и новые партии лазутчиков пробирались через границы во вражеские земли, чтобы проверить эти слухи. Хотя и говорилось, что поход намечается против языческой Литвы, но ведь Литва-то большая, и никто, кроме самого великого магистра, точно не знал, куда пойдет войско. Приглашая чужеземных государей и рыцарей, крестоносцы всегда звали их на войну с язычниками, хотя воевали они и с христианами поляками, мазурами или белорусами.