Сергей Андреев-Кривич - Может собственных платонов...

Снова все тихо.

Сидя у костра и упершись руками в подбородок, Михайло смотрел, как тонкое пламя бежало по веткам и, вспыхнув, гасло на кончиках сучьев.

Он снова лег на тулуп и закрыл глаза. Ему вспоминался дальнейший разговор.

— Теперь ты вот что скажи, — проговорил Сабельников. — Стало быть, ты решил про себя: науки. А науки — куда? Для чего?

— Науки для того, чтобы человеку было все меньше страху и все больше понимания и разумения. А от того жить много легче и лучше.

— Значит, науки для лучшей жизни?

— Да, — ответил Сабельникову Михайло.

— Жизнь чтоб поскладней была, уж как нужно, — покачал головой Шубный. — Неслаженного ой как много! А от наук жизнь будет лучше для всех? Как думаешь?

— От наук всем выгода, — ответил Михайло.

— Правильно думаешь, — заметил Сабельников. — Одно — верить, другое — знать. Тут ты руками возьмешь. Сам для себя устроишь.

— Дядя Семен… Спросить тебя хочу…

— Ну, спроси.

— Помнишь, как отец Василий числа испугался, об «Арифметике» Магницкого тебе я тогда рассказывал?

— Помню. Это отец Василий числа боится: может, оно ему во вред станет, беспокойство причинит. Опасается, значит. А богу-то чего ж числа бояться? Он-то всемогущий. Ну и по мне так: что числу полагается, пусть оно то и возьмет.

— Будто, дядя Семен, не сказал ты того.

— Э, брат, я тогда при отце Василии все должен был выложить? Запомни: противное тому, что думаешь, не говори, но всего, что думаешь, тоже не говори. И вот еще что. Путь, который ты выбрал, трудный. А по трудному пути сторожко идти. А ты, видим, бережешься мало. Нужен глаз да глаз. Ты же иногда по самому краю идешь, не остерегшись. Да. И острые углы — видать, они у тебя в нраве — обламывай. Ни к чему они. В жизни, знаешь, вроде как на войне, в бою. А в бою не руками намахаться, а верх взять. В какой миг и остеречься нужно, от удара уйти. А потом вдвойне ты получишь.

— Ежели кто против тебя хитрый, то и над хитростью верх возьми. Разгадай ее. Не к чему от чужой хитрости страдать.

Сабельников сказал задумчиво:

— В жизни не оплошать надо. Не ниже своего брать. Ты, Михайло, сказал: Магницкий и Смотрицкий. А за ними для тебя что-нибудь есть?

Михайло ответил:

— Надо думать — есть.

— Что?

— Еще большая наука.

После этого Шубный и произнес те слова, о которых думал Михайло неотступно:

— Ты сказал, что и сейчас тебе тут тесно. А с большими науками каково будет? Здесь ли тебе судьбу свою пытать?

Михайле вспомнилось. Денисов. Нечаев. Они уже говорили с ним об этом. Но те другое думали Во вражеский стан пройти и там все разведать. Со злобой туда пойти и со злобой оттуда вернуться. Жить там притворяясь, с хитростью. Шубный о другом говорил. Признать то, другое, в нем искать истинного. Шубный ли впервые заронил в душу Михайлы Ломоносова эту мысль или, может, она пробуждалась и у самого Михайлы?

Может быть, Шубный. Как, может быть, именно он много позже наставлял в этом же своего сына Федота, ушедшего в Петербург куростровского крестьянина, здешнего костереза, ставшего впоследствии великим русским скульптором. Федота Ивановича Шубина, профессора и академика, члена Болонской академии художеств.

Северная мглистая ночь кончалась. Поредела темнота, по зеркальной воде прозыбил дорожку ветерок, сорвался с воды и полетел в осинник, всколыхнул и растревожил беспокойную листву.

Внизу, над землей, еще густела мгла, в которую вплетался сырой туман, поднимавшийся с поросших осокой и ольшаником низин, а на высоте уже золотом горели края чистых облаков. За двинскими рукавами по небу светились розовые полосы утренней зари.

Из долов снялся ночной туман, развалился в сырые клочья; они разошлись в стороны и дымно растаяли в утреннем воздухе.

В озерных зарослях проснулись утки, сбились в пары и стайки и полетели низко над водой. Из трав и лесных гнезд поднялась всякая птица.

Солнце светлым краем выплыло над задвинскими лесами, и по речной мелкой волне побежали теплые золотые блики.

Михайло спустился к реке, отплыл от берега и принялся выбирать из холодной, дымящейся утренним паром воды большую ставную сеть [53] Ставная сеть — рыболовная сеть, установленная неподвижно. .

Когда по осенней холодной Двине, берега которой уже припорошит снежок, отцовский гуккор поднимался от Архангельска к Холмогорам и, разбив хрусткие ледяные забережни [55] Забережень — молодой тонкий лед у берега. , подходил к Курострову, тогда кончалась мореходная страда и Михайло Ломоносов обращался к наукам.

В сентябре похолодает, пойдет засиверка [56] 3асиверка — холодная погода, которую приносит северный ветер. , посыплет с неба ледяная крупа, прошумит по крышам; а там подойдет и зима, замельтешит над Куростровом первый крупный снег, поднимутся над избами теплые зимние дымы, лягут под лед двинские рукава — и наступит зимняя досужая пора.

…Застонет в печной трубе и выложенном по чердаку борове [57] Боров — находящаяся на чердаке горизонтальная часть трубы, идущей от русской печи. дурным голосом. Метель горюет, путает снега, верхний, что падает на землю, и уже упавший да поднявшийся от земли, свищет, бьется обо что ни попало, врывается внутрь — вот и в трубу залетела. Дня-то — что? Все ночь да метель, да сухая поземка, тревожная северная ночь. Только прислушайся — всякое услышишь. Плач на разные голоса, то ли визг, да нехорошее чье-то веселье.

Ночи, долгие ночи.

А поднимется день — в морозной мари [58] Марь — мгла. , или пробьется он через ту же метель. Будто и не день.

Солнце — бурое, остывающее железо, круглый стынущий диск — повисло в небе. Окружено сизой стылой окалиной. Пройдет низко, вдали, валясь к горизонту, едва осветит еще живую землю.

Дни и ночи, ночи и дни.

…Похрустывают под бережной рукой большие страницы «Арифметики», бегут строчки, теснятся плотные столбики цифр, Михайле Ломоносову открывает свои тайны численная наука. В тайны синтакси образной, просодии стихотворной [59] Синтаксь образная — отдел «Грамматики» Смотрицкого; просодия стихотворная — отдел той же «Грамматики», посвященный вопросам стихосложения. и прочей мудрости шаг за шагом вникает он по Смотрицкому.

Михайло сидит у стола, близко придвинув к себе большую книгу. Он отложил в сторону густо исписанную грифельную доску [60] Грифельная доска — доска из аспида, на которой пишут палочкой из грифельного сланца. и внимательно рассматривает — в который раз рисунок, который помещен в самом начале книги. Вспоминается ему, что говорилось в старых книгах о «еллинских борзостях» [61] Еллинские борзости — греческие (эллинские) дерзостные умствования. , которых следует страшиться всякому, кто исповедует истинную веру. А вот на этом рисунке как раз и изображены провозвестники «еллинских борзостей»: Пифагор и Архимед.