Сергей Андреев-Кривич - Может собственных платонов...

— Уж так учреждено. Вот такая свобода и выйдет тебе по твоим книгам. Понял? Иди и раскинь умом. Тебе вон на архистратига Михаила [69] На архистратига Михаила — восьмого ноября (по старому стилю). девятнадцать. По-взрослому и думай.

Надев полушубок, Михайло вышел наружу.

Стоял солнечный весенний день. Тонко пели ручейки, промывшие себе узенькие кривые дорожки в наледи. Уже сухо пестрели бурые проталины на буграх и около стволов деревьев, по которым поднялись теплые весенние соки. В глубоко проезженных дорожных колеях белела галька. Около изб доходил черный бугристый лед, покрываясь у краев мягкой земляной кромкой.

Михайло сошел к Курополке. Лед на реке еще не пошел, но уже кое-где между берегом и краем льда сделалась щель и в ней узкой полосой под солнцем светилась вода.

На толстых, крепко вбитых в землю бревнах стоял ломоносовский гуккор, втянутый на возвышение еще по осени. Михайло сел на канат, протянутый от верхушки грот-мачты на берег. Было тепло. Михайло распахнул полушубок. Подперши голову уставленными в колени руками, он смотрел на реку.

Ветер доносил холодок тающего речного льда.

Михайло поднялся по откосу и вышел на деревенскую улицу.

Весна брала свое.

Забившиеся под застреху с солнечной стороны снегири, разомлев от тепла, оглушительно галдели на низкой, густой ноте, беря разом, как будто ими командовал особенно раздувшийся снегирь, который умостился впереди стаи и сам для примера закатывался что есть мочи.

Близилась весна, и стаи снегирей возвращались с южной кочевки к гнездовьям. Вон в сторону отлетела стайка самцов, скользнула к высокому дереву — струя пламени пролетела, и красногрудая, огненная стайка осела на верхней ветви дерева; ветвь будто зажглась огоньками. Стайка опустила крылья, открыв ярко-белые надхвостья, распустила лаково-черные хвосты, отодвинула их в сторону и стала совершать какой-то танец, поворачиваясь в разные стороны, изредка приседая, и, так пританцовывая, начала петь. Прислушавшись хорошенько к пению самцов, повертев короткими головами со вздутыми клювами, поморгав глазами, к самцам порхнуло несколько самок и вместе с ними они запели весеннюю песню.

Крупным шагом вдоль дорожных обочин вышагивали вороны, косым глазом выглядывая добычу.

Хитро, на самой тоненькой верхушке ели, умостившаяся сорока, раскачиваясь по ветру, особенно сильно, чуя тепло, кричала своим надтреснутым старушечьим голосом.

Нечастый здешний гость поползень, маленькая птичка, меньше воробья, так и метался по ветке, бегал по ней вверх и вниз, крепко схватываясь за кору цепкими когтистыми лапками. Зорко и быстро присматриваясь то одним глазом, то другим, он искал угнездившуюся в прогревшейся коре козявку и, найдя, колотил кору похожим на кинжальчик клювом, выбивая из нее добычу. Выколотив козявку, он зажимал ее лапкой, и злосчастная козявка отправлялась в зоб ловкого добытчика.

На раскинувшихся по бугру вербах и ивах уже потрескались почки, и из них выползли мягкие серые пушки.

Навстречу Михайле, нырками припадая к земле, простреливая воздух, промчалась птичья стая, на лету стрекоча свою веселую весеннюю песню.

Шла весна.

В этом году Василий Дорофеевич принанял сенокосное угодье, которое находилось ниже Курострова, уже у Большой Двины. Когда подоспела сенокосная пора, вниз по Двине отправились всем семейством: Василий Дорофеевич, Ирина Семеновна и Михайло.

С того времени, когда произошло столкновение между мачехой и пасынком, немало воды утекло. Прошли два года, шел 1730 год. Михайло учился по своим книгам. Они лежали у него открыто, и Ирина Семеновна лишь презрительно кривила губы, когда видела книги у пасынка на столе. Она их не трогала. Через гордость свою мачехе действительно переступить было трудно. Однако она смогла переступить через другое…

Ирина Семеновна полоскала белье, с размаху ударяя о воду мокрым тяжелым полотном. Прополоскав, она складывала отжатое белье горкой на подложенные чистые камни. Повернувшись к реке и опустив в воду выстиранную рубаху, она не увидела, что стоявшая от нее направо горка схилилась, поехала набок и опрокинулась в воду. Когда платки и полотенца уже плыли по реке, только тогда Ирина Семеновна заметила беду.

Пока она отвязывала стоявшую невдалеке лодку и вставляла в уключины весла, белье уже уплыло далеко.

Собрав разбежавшееся по реке белье, Ирина Семеновна подогнала лодку к берегу и, сильно ударив в последний раз веслами, направила ее прямо к глубоко вросшему в песок якорю.

Когда лодка со всего хода ударилась носом о якорное копье, что-то вдруг хрустнуло. Выйдя быстро на берег, Ирина Семеновна увидела, что верхняя доска, которая была заведена под носовую скрепу, отскочила в сторону. В носу зияла дыра.

Ирина Семеновна сильно прижала отошедшую доску, подала ее обратно под скобу, вдела на гвозди, с которых доска соскочила, так как отверстия в дереве раздались, проржавев от старых гвоздей. Доска опять держалась, и ничего снаружи видно не было.

«Опасное дело, опасное», — подумала мачеха. Она сообразила, что, если кто-либо, не зная, пойдет далеко на лодке, а тут вдруг волна поднимется и начнет сильно трепать и швырять лодку, доска может отскочить. Вода так и хлынет.

Кончив полоскать белье, Ирина Семеновна тугими жгутами сложила его в таз, поставила таз на плечо и пошла к разбитому невдалеке за песчаным холмом их стану.

«Хорошо, что заметила, — думала мачеха. — Наши-то собирались как будто сегодня ночью на рыбную ловлю. Хорошо, что заметила».

Избоченившись, она ловко и быстро шла по поднимавшейся на пригорок тропинке. Вот уже и стан их виден. Около шалаша пасутся стреноженные лошади. Вон Василий Дорофеевич хлопочет у телеги с высоко поднятыми и сложенными наперекрест оглоблями.

Ирина Семеновна села перевести дух, немного занявшийся от быстрой ходьбы.

Передохнув, мачеха снова поставила таз на плечо и пошла. Вдруг она резко остановилась, пораженная пришедшей ей в голову мыслью.

«Михайла-то вовсе один ведь собирался идти на ловлю, Василий занят, — быстро мелькнуло в голове у мачехи. — Один, один, — билась эта мысль у нее в мозгу, — один…»

На лице Ирины Семеновны изобразилось волнение. К щекам ее приливала кровь, и они горели. Вдруг губы мачехи сильно сжались. Она решилась. Ирина Семеновна повернулась и пошла в другую сторону, туда, где виднелся стан их соседей по сенокосу.

Увидев Ирину с тазом на плече, Алена, ее подруга и землячка, удивилась:

— Ты что?

— А так. Ничего. В гости пришла.