Елена Холмогорова - Вице-император (Лорис-Меликов)

Полковник Кишмишев сразу же вступил в свои права. Он распорядился раздать местному населению и старшинам окрестных сел и деревень прокламации от имени главнокомандующего на русском, турецком и армянском языках, загодя изготовленные в тифлисской типографии. Воззвание гласило:

«Войска вверенной Мне Кавказской армии вступают в ваши пределы.

Именем Государя Императора Всероссийского, как Главнокомандующий армиею и Наместник Его Величества на Кавказе, объявляю вам:

Русские войска идут не для разорения мирных подданных Турецкой державы, а для того, чтобы подать руку помощи безвинно страдающим и угнетенным.

Не опасайтесь за ваш покой и за целость имущества. Волос с головы вашей не упадет от насилия, ежели вы, с доверием к нашим войскам, останетесь мирно в своих жилищах. Начальнику войск, генерал-адъютанту генералу от кавалерии Лорис-Меликову Мною дано повеление строжайше преследовать виновных во всякой причиненной вам несправедливости и обиде, если бы то, вопреки ожиданиям, случилось. Зато каждый, кто окажет противодействие нашим войскам, а в особенности с оружием в руках, станет против нас, будет наш враг, – и пусть он считает себя самого виновным в бедствиях, которые могут его постигнуть».

Штабные писаря начали раздавать прокламации, турки с жадностью потянулись за ними, стали внимательно, даже неграмотные, рассматривать эти листы и с явным неудовольствием возвращали воззвания великого князя главнокомандующего писарям. Степан Осипович, хоть и старый кавказский вояка, не сразу понял, в чем дело. Это же Восток! А на Востоке ни одна бумага без приложенной к ней печати не считается документом и не вызывает к себе никакого почтения, что бы в ней ни было написано.

– Что делать, ваше высокопревосходительство? – спросил Кишмишев командующего. – Эти турки не хотят признавать нашего воззвания, требуют, чтоб на каждой прокламации стояла печать. А где я возьму печать наместника?

– А зачем печать наместника? Им главное, чтоб двуглавый орел красовался. Да поставьте нашу корпусную – так даже лучше будет, если у них на глазах проштемпелюем.

Тут же на улице у штабного фургона соорудили некое подобие стола, писаря лихо и азартно шлепали корпусную печать на протянутые листы. Но отходили с бумагой не сразу, а тщательно осматривая оттиск русского герба. Если, не дай Бог, очертания орла раздваивались, печать признавалась непригодной, и писарям приходилось, уняв рвение свое, уничтожать испорченную прокламацию и, высуня язык, штемпелевать новую с прилежностью и аккуратностью, как в каком-либо важном петербургском департаменте.

Очередь к штабному фургону растянулась на длину всей улицы. Турки воспринимали бумагу эту как охранную грамоту для ограждения семейства и имущества своего от всякого посягательства со стороны русских. Они были убеждены, что если кто явится за чем-нибудь в их деревню, то послание русского сердаря, скрепленное печатью с двуглавым орлом, освобождает их от любых, даже законных, требований военных властей. Это вызвало впоследствии, когда пришлось взяться за снабжение армии фуражом и продовольствием, уйму недоразумений.

В войну 1914 года местные старики предъявляли эти прокламации великого князя Михаила Николаевича офицерам Кавказского фронта и требовали точного соблюдения их прав, предписанных давно умершим сердарем. Офицеры только посмеивались в ответ и пожимали плечами. Война была другая, другая и армия.

Наконец, отряд тронулся в путь. Толпа турок окружила конную группу, замыкающую движение, – в ней находился сам Мелик-паша.

– Али-бек, дорогой, да ты совсем не изменился, только поседел чуть-чуть! – Русский генерал сам изумился тому, что узнал в толпе старого своего знакомца. – Что твой Фарид?

– Аллах взял Фарида, – ответствовал старый турок, но в словах его не осталось и тени печали по безвременно ушедшему в мир иной сыну. Гордость светилась во всем его облике: сам урус-сердарь помнит меня! И он победно огляделся вокруг.

А Лорис-Меликов разглядел в толпе еще одного знакомца по прежней кампании, и еще одного, и для каждого отыскивалось особое слово. Память вдруг ожила и подсказала ему какие-то подробности их просьб к русскому начальнику, давно выслушанных и забытых и едва ли даже в ту пору исполненных. Да теперь это не столь важно – память дороже, они теперь и сами себя, и внуков своих убедят в том, что Мелик-паша еще в прошлую войну сделал их счастливыми.

– Эх, господа, так бы всю кампанию! – вздохнул генерал, когда толпа провожавших осталась позади. – Да ведь не выйдет, нас еще Мухтар ждет. Чем-то он встретит? Ну, прочь тоска, пошли вперед!

И помчался, увлекая за собой свиту, в обгон правой колонны, которая наступала в полном боевом порядке. В хвосте ее двигался пехотный полк, и двигался как-то небраво, будто через силу, и это в самом начале дневного перехода. Корпусной командир всмотрелся в лица нижних чинов – какие-то угрюмые были лица, не то непроспавшиеся, не то чем-то недовольные.

– Тебя как звать, братец? – спросил генерал-адъютант старого, как подсказал наметанный глаз, кавказца.

– Унтер-офицер Карякин, ваше превосходительство! – И хотя гордость генеральским вниманием распирала унтер-офицера Карякина, она не могла укрыть озабоченности солдатского начальника.

– А что, брат Карякин, удалось вам горячего поесть на дорогу?

И тут какое-то замешательство, род испуга мелькнул в оловянных глазах унтер-офицера. Ответ его был не по-солдатски уклончив, сквозило нежелание подвести под горячую руку своего ротного командира. Да ведь генерала не проведешь. Вот он и продолжает допытываться:

– А что, служивый, мяса-то вам выдали на завтрак в пути?

Молчание было ответом на простой, прямо поставленный вопрос. Обратился с тем же к солдатам, одному, другому. Прячут глаза и отмалчиваются.

– Командира полка ко мне! – приказал Лорис-Меликов. Лицо его было бледно в прекрасном гневе. Глаза горели испепеляющим огнем, видели б его только что расставшиеся с колонною турки – тут же бы все разбежались от ужаса.

Вообще-то генерал от кавалерии отличался удивительным хладнокровием и сдержанностью. Он был чрезвычайно любезен со всеми, с кем доводилось ему иметь дело. Во Владикавказе в бытность его начальником Терского края он обольщал своей обходительностью какого-нибудь чиновника, тот уходил из его кабинета в состоянии духа даже приподнятом, счастливый тем, что обвел вокруг пальца губернатора, а на утро следующего дня являлись к чиновнику полицейские, а там и суд, и тюрьма за выявившиеся колоссальные расхищения. Это была школа князя Воронцова – человека светского, в высшей степени воспитанного и деликатного. Но Лорис-Меликов и другую выучку прошел – у генерала Муравьева-Карского, Тот выше всех в армии ставил рядового солдата и долгом каждого офицера, а командующего войсками в первую очередь, почитал заботу о том, чтобы солдат был сыт, напоен, тепло одет и ни в чем никаких нужд не испытывал. И за солдатскую обиду мог и матом отчестить нерадивого офицера и даже генерала.