Аркадий Савеличев - А. Разумовский: Ночной император

Колючая рогожа, с возов каких-то, а ничего, умягчилась, умаслилась и сладким жаром всякий стыд прикрыла.

Алексей с запозданием начал оправдываться:

«Ты ж, хлопец, не монах. То-то всякие ведьмачки по ночам гуртуются возле меня! Можливо, теперь отстанут?..»

А рыбачка-то не отставала, так что он и вечернюю службу пропустил. Впервые в жизни, право.

Вечерняя служба под Рождество Христово начиналась с первой звездой, в пять уже темных часов. Несколько дней хмурилось дневное небо, сырым мраком исходило небушко ночное. Зима не зима, мороз не мороз. Подмачивало широченные плахи на паперти, мочило несносно носы певчих. Протопоп Илларион из себя выходил, можно сказать, вылезал из новой, еще не ношенной рясы.

— Го-осподи! По такой распутице какой добрый человек, тем паче боярин, к нам добредет? От нищеты мы, захудалые, пропадем!

Так разнылся, что даже Алексей, которому что купец, что боярин, усовестил:

— Отче! Не пропали ж до сей поры?

Протопоп Илларион вроде как устыдился маленько, но тут же:

— Иконостас золотить потребно? Киноварь для ангелов? Да хоть и вам — на чоботы? В лаптях петь будете?

Что верно, то верно: кто в чем. Ну, не в лаптях, так в опорках. Из прихожан один из доброты, другой из ехидства — церковь-то все-таки придворной считается — подбрасывают ненужные обноски. А куда денешься? У входа под черным Христовым крестом оловянная братина, которая не для медов же праздничных — для подаяний слезных. Да ведь мало кладут, мало. Добрейший архиепископ Феофан привез из Малороссии два десятка полуголодных, полураздетых детин — чем их питать, чем прикрывать выпирающую из всех портов наготу? Протопоп Илларион и Феофана, заодно с прихожанами, косноязычно бранил, забывая, что если и заходят денежные люди к Пресвятой Богородице, так не в последнюю очередь — хохлацких певунов послушать. Слава такая по Петербургу идет: поют ако херувимы, под водительством громовержца Илии… именем Алексей! Церковь трясется, право. Иконостас ниц клонится. Бороды у купцов от такого песнопения, особливо как «Аллилуйю» грянут, — на спину заворачивает, И то сказать: не со зла же протопоп Илларион бурчит:

— Вы уж не харкайте ныне. Меж первой и второй «Аллилуйя» не сморкайте. Да и не бздите с редьки. Смотрите у меня!

А чего смотреть? Как могли, принарядились. Толокно закорелое с кафтанов счистили, сопливые рукава обтерли, чоботы ли, опорки — отмыли; кто-то корабельного вару с верфей стащил, — да кто ж, Алешка Розум, конечно, — смазанные варью опорки стали походить на обувку. А уж головы чубатые — маслом деревянным, маслицем в аккурат. Примазались, прилизались, иные, как Алешка, и на пробор.

Служба началась вполне сносно. Протопоп Илларион пускал в полупустую церковь «гласы», певуны-ревуны без скупости глотки драли, так что и на улицу подмерзшую шибало. Сподобил Бог: перед самой звездой распогодилось, разморозилось, даже снежок пошел, светлый, рождественский. Празднично стало, торжественно. Невелики оконца в наспех рубленной церкви, а все ж звезды залетали, уж Вифлеемская-то — в первый луч. Так и сияет, так и пронзает насквозь. Протопоп Илларион «гласы» творит, но чутко слушает, сколько раз звякнуло в оловянной братине: немного, немного… Фомка-дьякон Матвея читает: «Когда же Иисус родился в Вифлееме Иудейском во дни царя Ирода, пришли в Иерусалим волхвы…» — читает, а тож про свое думает: где бы дьяконицу в этом мужском городе сыскать?..

Алешка Розум вместе со всеми, и даже повыше всех, громогласно стихарь под своды шлет: «Ангельския Силы на Небеси немолчно воспевают Тя, Пречистая…» — сотрясает дубовый шатер церкви, меж тем рыбачку сиротскую вытрясти в памяти не может, так меж строк святых, как по темному лесу, и ведет за собой, от моря Финского до Пресвятой Богородицы…

Иль почуялось, поблазнилось?

Церковь по бедности своей плохо освещена, три свечи на амвоне да две у входа. Молельщики не больно раскошеливаются: люд все больше безденежный. Привычно поднимая к шатровому потолку, прямо к самому Саваофу, распевный стих, Алешка не устает дивиться: она рыбачка Марфушка! У кого еще глазища могут церковную темень прожигать? Он чуть не подавился в горле зажатым кашлем — и дал-таки петуха. Протопоп Илларион чуть кадилом каленым в него не запустил. А что? Никто и не заметил сорвавшегося голоса. От безденежья сатанеет протопоп Илларион — звяку сладкогласного в оловянной братине не слышно.

Алексей кое-как выровнял голос, опять вознес его к Саваофу. Стоя в центре левого клироса, как зачинальщик всякого стиха, видит, ноздрями раздувшимися чует: там она, там Марфуша. Он же ей, при последнем свидании, похвастался, где поет. Пять верст от залива до Пресвятой Богородицы отмахала, эва! И сладко, и гордо на душе: пригрелась девка. Как не пригреться: не купец, да молодец хоть куда.

Такое бахвальство взяло, что на этот раз, при таком плюгавом петухе, — уж точно бы кадилом в лоб получил, да спасла неожиданная сутолока в дверях. Вначале двое гвардейцев, в зеленых, шитых золотом кафтанах, с огненными отворотами на рукавах и на груди, с гремящими шпагами, в церковную духоту втерлись, потом полезли разряженные дамы, в собольих да куньих шубах, а за ними… точно, сама Пресвятая Богородица! И стать, и рост Богородицын, и роскошные злато-белокурые власы даже черный плат не скрывает, все равно выбираются на плечи, пожалуй, своим блеском и церковь освещают. Куда Марфуша-рыбачка подевалась, куда все! Видно, широко рот от изумления раскрылся, если протопоп Илларион уже весьма громко прикрикнул:

— Закрой, Розум… хлебало непотребное!..

А сам навстречу поспешил, чего никогда не делал, и без всякой просьбы трясущейся рукой благословение совершил. Оттуда, из прохода, донеслось:

— Благослови тебя сам Бог, цесаревна-матушка… честь-то, честь какая!..

— Прослышала я: знатно у вас поют.

— Поем как поется, да ведь бедность наша, скудость вокруг, не про вашу честь, цесаревна…

— Я не на бал, протопоп Илларион, пришла. Укажи мне место.

Протопоп Илларион, забыв свой чин, сам приложился к руке новоявленной Богородицы и повел ее вперед, покрикивая:

— Расступись, расступись, православные!

Возникшую было рыбачку Марфушу так плечом двинул, что та отлетела за поддерживавший крышу дубовый столп.

Место нежданной-негаданной Богородице протопоп Илларион определил насупротив амвона, значит, в двух шагах от Алексея. Сопровождавшие ее дамы чуть поодаль расположились, гвардейцы у дверей остались. И служба, прерванная явлением таких чудных прихожан, пошла своим чередом. Вначале сбивчиво, впопыхах, а потом выровнялась. Право, Алексей даже второй голос обрел, под самый дубовый шатер праздничный стих поднимал: