Аркадий Савеличев - А. Разумовский: Ночной император

Имение как имение, есть управляющий, который, в случае чего; пойдет под кнут. А куда ему-то, хозяину, идти? Под какие кнуты?

Некоторое время он перебивался в своем доме на Покровке — ведь везде у него были свои дома, — но опять же воспоминания… о пожаре, о пребывании здесь Елизаветы.

Нет, в Москве тяжело…

Малороссию он забыл, Москва страшила слишком молодыми воспоминаниями — что оставалось?

Аничков дом. Да что там — Аничков дворец. А в недалекой близости — Гостилицы. Весь мир в этих двух точках и сошелся.

Екатеринушка… а все-таки он должен называть ее императорское величество… предприняла путешествие в свою — свою же! — Лифляндию. Путь на Ригу, а если воинство позволит, и далее. Ее милая ручка простиралась далеко на Запад. Как она могла не заехать к старинному другу?

Падали дворцы, рушились авторитеты — не мог порушиться граф Алексей Разумовский. Само собой, она знала, сколь уважительно — для себя! — принес он к Петру Федоровичу на золотом подносе все свои звания и регалии. Кто, кроме него, рискнул на это?

Ее встречали в таких знакомых Гостилицах пушечные залпы. Молодцевато, на вороном коне, салютуя шпагой, встречал за версту сам граф. Екатерина и в петербургской приемной выходила навстречу — вышла и сейчас. Он поспешно спрыгнул с коня, припал к ее ручке; она же другой ручкой гладила под париком его поседевшую чуприну, говоря:

— Ах граф! Если б не было вас — следовало бы выдумать такого верного друга!

Она не слишком деликатно обращалась с приверженцами своего глупого супруга, да и с сановниками Елизаветы, исключая разве Бестужева, — но могла ли так обращаться с графом Разумовским? Право, какое-то наваждение.

Гостила — как гостилось, отдыхая душой и телом. Молода еще была, тело тоже уставало. Ну его к лешему — лешего Григория! Места в Гостилицах много, Гришку растелешенного по ее повелению уносили в другой флигель. Это можно было доверить только Алексею Григорьевичу. За всю-то жизнь — слетела ли с его уст хоть единая сплетня?..

Она грустно с ним расставалась. Она чувствовала: уходит сей великан, несмотря на всю внешнюю молодцеватость…

— Наш милый герцог! Я правильно говорю — герцог? Не смей, Алексей Григорьевич, перечить! Так вот, будут ли у меня столь преданные люди?

Хороша она была в своей милой откровенности! Какой женщине не хочется такой загробной преданности? Мужлан Гришка Орлов — что он стоит, кроме жеребячьего визга?

— Если бы жизнь уготовила мне начать все сначала… только под руку с вами, Алексей Григорьевич!..

Недолгое замешательство.

— Я однолюб, государыня Екатерина Алексеевна. Смею ли обманывать вас?

— И не надо меня обманывать, Алексей Григорьевич… меня и без того слишком часто обманывают!

— Вас? Не может быть, государыня!

— Может, может, Алексей Григорьевич. Не все решатся с последним-то поцелуем; как сжечь всякую память о своих грехах — если считать грехом светлую любовь.

Это было не похоже на нынешнюю императрицу — от тронных зал, от изысканий наследников, от расспросов-допросов — да что там, именно допросов! — спуститься к плечу отнюдь не испуганного казака. Зла не помнил — но с какой стати творил добро? Да еще оправдываясь:

— Чем я заслужил такое доверие, моя государыня?

— Да, ваша. Преданная вам государыня. Живите как знаете, Алексей Григорьевич… только не забывайте меня, грешную!

От волнения она поспешно скрылась в глуби кареты.

Вот-вот. Разве старческим слезам орошать державную десницу… пускай и хрупкой женской наружности?

Всегда теперь так кончались встречи с новоявленной государыней.

Его не могли казнить — он не мог гневаться на нее… За что?

Если и гневался, так только на себя. Себя и казнил…

Говорят, Линда в реку бросились. Кто-то проговорился ей?..

— Линда? Линда?.. — вновь и вновь, денно и нощно наезжая в Гостилицы, вопрошал он лесную пустоту.

Кладбище было на отшибе, как и положено. Там лежал незабвенный Карпуша. Туда завещал отвезти бренное тело старый генерал Вишневский — и его из собственного именья привезли в Гостилицы, под пушечный гром похоронили. Славное кладбище… если можно так говорить о кладбищах. Шумели сосны, которые не посмел срубить на корабли Великий Петр. Дубы последней северной ветвью протянулись до этих северных мест. Березы обступили пригорок, плаксиво шумели обочь. Было расчищено. Посыпанные гравием дорожки. Внутри сирень, акация. Вереск пирамидальный. Покойно и тревожно. Дорожка к могиле Линды посыпана белым морским песком. А белая грусть — чего же чище. Он вопрошал и вопрошал пустоту:

— Пойми, милая Линда, птичка моя незабвенная! Я не могу жить, не зная — кто ты была? Любовница… дурочка… дочка?..

Ветер в ответ шумел. Балтийский смурый ветер.

— Дочка?! Но если так — нет мне прощения! Нет!

Сосны окрестные, вековые, ничего не отвечали, а что могли ответить малолетние вересняки? Они зародились гораздо позже, нежели он обосновался в Гостилицах. Детки-малолетки всего лишь.

Не находя ответа ни в Петербурге, ни в Гостилицах, он сумасшедшим галопом, как бывало при Елизавете, гнал опять в Москву. Услугами казенных лошадей на станциях, из какой-то брезгливости, не пользовался, на своих вороных скакал, с запасными… За один конец двух-трех вороных недосчитывался. Конюшня пустела. Главный конюший роптал:

— Ваше сиятельство, так мы вовсе без ног останемся.

Он отмахивался, надеясь в Перове найти ответ на свои тревожные мысли. Слухи, рассказы и наветы и раньше до его ушей доходили, но эка беда! Пока жива была Елизавета, худых предчувствий не возникало. Сейчас — и впрямь сомнения одолевали. Дети? Детки?..

Детей он всегда любил, племянников и племянниц просто баловал. Являлись они в мир как бы из небытия, сами собой. Скажи раньше, что будет скучать по деткам, рассмеялся бы только. А уж о своих-то?.. Откуда им взяться.

Он словно забывал, что тридцать лет прожил супругом прекрасной и любвеобильной женщины. Мудрено было не обжечься…

Для всех посторонних и Елизавета вела себя как-то странно. Было, еще в малолетстве, до замужества, возлюбила племянницу Авдотью Даниловну — сиротку рано умершего старшего брата. Чего бы особенного? Сердце Елизаветушкина для всех хватало. Но слухи-то, слухи!..

— Дочка, гли-ко, тайная?

— Во фрейлины сразу из темной Малороссии — спроста ли?

— Вечера целые с ней проводит, да-а…

Он в ответ посмеивался, Елизавета открыто хохотала:

— Да чем не дочка-то? Умна, красива, вальяжна, право, Алешенька, вся в меня!

Авдотья в могилу свою раннюю никаких тайн не унесла. По крайней мере, для него самого. На его глазах, еще в Лемешках, произрастала, как лопух придорожный. Ее ль вина, что из лопушка такая раскрасавица вышла! Племянник самого канцлера Бестужева без ума от нее был. Как Елизаветушке не благословить молодых своим присутствием и приданым неслыханным! Она вон и на свадьбах кучеров или тех же прачек превесело гуливала. Любимое занятие.