Аркадий Савеличев - А. Разумовский: Ночной император

Алексей улыбнулся: ангелы-то вроде басом не поют? Лестно стало. Осмелел да и попросил:

— Кваску бы испить. В горле чтой-то…

Мать сама побежала на другую половину дома и вернулась со жбаном квасу, да еще какого-то медового, крепкого.

Алексей немного отхлебнул и начал:

После и другие псалмы были, все хорошие, со слезой у хозяйки-матери.

И был еще ужин с молодой хозяйкой, которая не знала, чем его напоить-накормить, что так успокоил, утешил мать, впервые за неделю засыпает болезная, в полусне имя псалмопевца благодарно бормочет, вот как!

Зато знала это Анастасия Михайловна Нарышкина, в позднейшем замужестве Измайлова. Попросту Настасьюшка. Наперсница и приятельница цесаревны Елизаветы. Она долго крепилась в своей тайне, но устоять против прозорливости Елизаветы не могла; та женским чутьем угадала, что у подруженьки не все так ладненько, как на словах. Стала пропадать где-то Настасьюшка, стала таять от какого-то счастьица. Так бывает, когда счастье комом снежным на женскую долю сваливается. Заговаривается Настасьюшка, задумывается, а то расхохочется так безудержно, что хоть святых выноси. Заявляется как кнутом отстеганная, худеть начала в три-то дня, и все на какую-то усталость жалится. Э-э, милая!

— Рассказывай, — на четвертый-то день уже не голосок подруги, а голос цесаревны, как-никак дочери Петра Великого, гневный и требовательный приказ.

— Да чего рассказывать, Лизанька?

— Все! Нам ли с тобой стыдиться?

— Не нам…

— Вот я и говорю! Пока миром, из любопытства.

— Ну, Лизанька, коли уж так любопытно, так послушай. Только дай мне собраться с мыслишками. Да венгерским угости.

Немного было прислуги у цесаревны, сама в дверь кухонную сунулась и крикнула:

— Лучшего!

Они по кубчику небольшому отпили, уселись в обнимку на дряхлый, когда-то бархатный, диванчик, и Настасьюшка начала:

— Горничная мне проговорилась: у Покрова Пресвятой Богородицу певцы знатные объявились. Все сплошь хохлы. А один с таким басищем, что бедная церковка шатается, когда он глас поднимает. Да, Лизанька! Я было заподозрила свою дурищу, что, вишь, преображенцев оказалось мало, но, пораздумав, решила: надо самой все спознать. Нарочно попроще оделась — и туда, к Пресвятой Богородице. Не к самому началу службы, когда отец Илларион прескверно и неудивительно размысливает, а как раз вовремя. Захватила и псалмы, и «Аллилуйя», и «Херувимскую». Ну, Лизанька! Не ведаю, что и краше… Возлей маленько, от волнения душа дрожит.

Не терпелось Елизавете все дальнейшее поскорее узнать, но ведь в таком деле торопить не будешь.

— Поняла я сразу, что надо его залучить. Ты меня, Лизанька, ведаешь: раз порешила, так крепенько решила. Уж красавец, скажу тебе! Высок, широкоплеч, строен, смугл, чуб смолистый, и усишки с бородишкой смоленой пробиваются. Лицо, правда, крупноватое, но приятное, чувствительное. Руки, заметила я, — кафтанчик-то коротковат, — руки хоть простецкие, а нервенные, когда поет — пальчики так и ходят по каким-то невидимым струнам. Казак — узнала я от горничной, кем-то из Украйны вывезен. Если его получше обрядить — славный выйдет полюбовничек!

— Ну, ты скажешь, Настасьюшка.

— И скажу, и еще признаюсь: присохла я, милая моя… Вот так-то. Домой залучила, ночку потешилась, а больше он ни ногой… Как в церковь теперь прихожу, он будто и не замечает меня, поет набычившись, потом как от ведьмы убегает… Похожа я на ведьму?

— Есть маленько, — рассмеялась Елизавета. — Уж больно шустра. С первого дня на шею бросилась!

— Да как не броситься-то, Лизанька. Глянь сама. Если вру, так вырви язык злосчастный!

— Не императрица я, чтоб языки-то рвать.

— А как станешь?..

— Замолчи!.. — шепотам, оглядываясь, прошипела Елизавета — вовсе не как цесаревна, а как несчастная приживалка, уличенная в непотребном.

— Да как молчать… коли выпить хочу! — слишком даже громко отозвалась Настасья, краем глаза поводя по сторонам.

Знала ведь, за цесаревной следят. А выпивка да полюбовники — это куда ни шло… Тут и погромче можно:

— Славное вино присылает государыня Анна Иоанновна!

Молча и настороженно выпили еще напоследок и с уха на ухо уговорились: встретятся завтра перед вечерней службой. Кого-то еще нужно пригласить: ватажкой женской, оно не так заметно.

Цесаревна Елизавета и при Петре II, и при Анне Иоанновне была бережлива. Жизнь понуждала к бережливости. Каждую копейку ее считали, каждой копейкой попрекали. Возможно, поэтому и возлюбила она Александровскую слободу. Далеко от Петербурга, да и в стороне от Москвы. Место мрачное, еще с давней тенью Ивана Грозного, но и веселое, как оказалось. Похоть несчастного-малолетки Петра II, который за ней ухлестывал, сюда не доставала. В Петербурге он ревновал ее ко всем развлечениям, еще и не будучи императором, сулил ей руку и сердце… но разве это возможно? Как-никак родственники. Тетка да племянник. Впрочем, сев на трон, он быстро утешился, от тетушки капризно самоудалился. Ему вовремя подсунули одну из княжон Долгоруких. Оставалось ведь немного: под венец — да и принимай корону новоявленная царица!

Жаль, не дошел до венца, помер скоропостижно…

Тетка Елизавета, пожалуй, больше других его жалела, хотя он и посмеялся над ней. От сплетен и раздоров сбежала ведь в Александровскую слободу. Какие игры с тетушкой?

Александровская слобода предпочитала другие игрища: посиделки да хороводы, песнопенья да плясанье. Елизавета и позабыла, что она цесаревна. И не во что было наряжаться, и незачем. Приданные ей, по милости Анны Иоанновны, горничные из лоскутья наряжали, как могли и как умели. Сарафан да кофта, не всегда шелковая. На голове и шляпки-то нет — свалилась где-то; туфли, привезенные из Петербурга, от росы взмокли, хотя беречь бы надо: две-три пары и всего-то. Но какое береженье — хоровод кружит, крепкие, красивые ноги росной травой обметает. Ночь на Купалу! Елизавета и не думала, что так это хорошо — скакать по вечернему лугу по-над рекой, по-над прудами, залитыми водой все из той же реки Серой. Фу, какое названье! Река, обтекающая многометровые стены Кремля, просто прелесть, Елизавета так и велела звать: Прелестная.

— Бежим на Прелестную!

Слободские девушки догадывались, что она не черного роду, с несколькими горничными приехала, да и проживает в самом кремле, но истинной сути ее не знали. Этот александровский кремль давно московским захолустьем считайся. Как отшумела грозная жизнь при Грозном царе, так и затихла. Цари да царевны если и отправлялись на богомолье, так дальше Троице-Сергиевой лавры не езжали. Здесь — монахи да монашки, все по разным углам громадного запустелого кремника, а если и сходились когда вместе… кому какое дело? Елизавета всепрощающе улыбалась, видя, как чернооблаченные тени ввечеру перебегают по аллеям справа налево да слева направо.