Аркадий Савеличев - А. Разумовский: Ночной император

— Веселие — да будет! — посылала вдогонку.

Однажды и ответ из темной липовой глуби пришел:

— Веселие наше горькое, преславная цесаревна.

Она вздрогнула и, не обращая внимания на запрет горничной, ринулась на голос, прямо в мокрую чащу. Но там и след простыл. Не наваждение ли? Никто не знал ее истинного положения — как узналось? Горничные? Но они и в Петербурге, и в Москве при ней, какой им резон на госпожу свою, уж если не на цесаревну, злостно наговаривать, даже и правду. С ее стола кормятся, жизнь легкая. Не то что в петербургском или московском дворце — не знай, куда ступить, не знай, что сказать. Вдобавок и проходу от знатных ловеласов нет. Когда княжны да графини щелкнут по носу — куда пойдешь? С досады — к горничным. Опять же — к услужающим Петра или Анны Иоанновны? Там фавор берегут, явно до горничных не опускаются — можно и шляпу распомаженную вместе с головой потерять. У цесаревны проще, баловаться она побоится, сама ничего не сможет сделать. Руки хоть и царские, а короткие…

Под эти невеселые воспоминания Елизавета рассердилась и дернула за косу свою верную Дуняшу:

— Вожжами-то размахалась! Дурища!

Истинно косищи о всю спину, а как круто повернется — хлещутся не хуже вожжей. Да не первый же день.

Дуняша от такой резкости вытаращилась:

— Барыня… матушка… цесаревна?..

Не знает ведь, как теперь называть. Было приказано: Лиза, в крайнем случае, при людях — Елизавета Алексеевна. Чиниться сама цесаревна запретила: хотелось по-людски пожить. Петр простудился, занемог и в несколько дней сгорел — не достанет липкой рукой, как в Петербурге бывало, из своего теперешнего дворца; Анне Иоанновне, слава Богу, не до нее: надо поудобнее да повальяжнее на троне усесться. С такой-то мужицкой рожей: Елизавета даже испугалась, впервые увидев ее. Мужланка, истинно — грубая, неотесанная чухонка, к тому же рябая. Ну, да с лица не воду пить. Особенно здесь-то, в Александровской слободе.

— Не серчай, Дуняша. Ндрав-то у меня все-таки батюшкин. Крепко рассержусь — да крепко и расцелую! — Она неслабыми своими руками прямо к груди ее притянула, зацеловала до слез.

— Ой, Лиза…

— Ой, Дуняша…

Они поревели на два голоса, но в одну минуту и обсохли. С луга послышалось:

— Девки, ай заскучали? Веду!

Хоровод змеей многоголосой потянулся по лугу, окаймленному рекой да стеной кремлевской. Елизавета со своей Дуняшей еле успела в хвост пристроиться. Хоровод в гору всползал, а все вскачь. Уж и не хороводство, а дурь девичья. На другом берегу реки парни как на приступ шли, с дудками и трещотками. Девок через воду окликали:

— Машка!

— Палашка!

— Пелагеюшка!

— Ивашка-марашка?..

— Степашка-говняшка?..

Так и пошло, вперехлест. Да прискучило, кровь разыгралась. Опять голос заводилы:

— Тягомотно! Плясать давай.

Хоровод-то как раз и остановился, смялся на гладком, утоптанном лугу.

— Э-э, эх!..

— Э-э, эй!..

Сразу целая семерица друг перед дружкой бросилась. Напоказ парням, наперебой.

— А-а, я была!..

— Д-а, я слыла!..

Плясуньи, конечно. Да разве так пляшут? Елизавета выхватила из-за пояса малиновый плат и пошла, пошла по кругу, всей своей крепкой, лихой грудью наступая на соперниц. Одна посторонилась, другая в сторону отвалила, третья ножонками невпопад затарабанила — Елизавета в кругу царствовала. Вот здесь была ее власть, законная. Казнить и миловать — и снова в казнь вгонять неуступчивых. Подголосья она не знала, Дуняша за нее выкрикивала:

— Ой, у мамы, ой, у тяти!..

Елизавета отплясывала так, что малиновый платок угасавшую вечернюю зарю раздувал до полной огнистости. Право, и небо, и землю мог зажечь.

— Ой, у тяти… мои утяти!..

Груди под легкой шелковой кофтенкой не утятами — белыми лебедями выплывали. Встречь перевалившим в лодках на этот берег парням. Так зазывно, так призывно, что Дуняша перепугалась:

— Лиза… Лизанька, пожалей меня! Попадет мне за недогляд!..

Парни истолковали это по-своему:

— Сестрица старшая! Вдогляд батькой послана?..

Один такой, золотоволосый, и дудку свою на землю шваркнул:

— А, плясать дак плясать!

Подлетел к Елизавете — и вкруг нее, вкруг, да все вприсядку, в обхват ручищами по самому голубому сарафану. Нравилось плясунье, хохотала, не слышала, что и вторая набежавшая горничная хнычет:

— Ой, горе нам!..

А какое горе? Радость вселенская. Елизавета по белопенному лицу, как и по разгоревшимся лебедкам, алыми кругами пошла, под цвет все зажигавшего платка. Парень, то вскакивая во весь свой рост, то опять у ног ее оседая, уж не первый раз, вроде как ненароком, по сарафану, по голубому обнизовью, ручищами своими прошел. А она как ошалелая: позабыла, что у француза училась танцевать изящные менуэты каблучками осеребренными — глинистую землю истоптанного окружья еще больше толкла. Парень норовил уже спымать ее и, как водится, схватить в охапку, прилюдно расцеловать и, может, в ближайшие кусты утащить. Да и утащил бы, рыжекудрая, под стать самой плясунье, разыгравшаяся бестия! Но…

Ко времени ли, не ко времени — вдруг в беснующийся круг преображенский сержант предстал и зычно, как на плацу, возвестил:

— Цесаревна Елизавета Петровна! Приказано ко двору ее императорского величества! Карета ждет! Фурьерская!

В самом деле, на берегу реки Прелестной, сразу опять ставшей Серой, фыркали кони, фонарь подорожный светил.

Ни девки, ни парни ничего из этого не поняли, шарахнули на стороны, крича обалдело:

— Заарестова-али плясунью!..

— Ведьмарку отымали!..

— В Тайный приказ!..

Елизавета отряхнула с сарафана набившуюся пыль и, сразу посерев, как и сама река, пошла к карете. Порядки она знала. Приказ как приказ.

И горничные все знали, все понимали. Полчаса не прошло, как возвернулись с нехитрыми пожитками заприбедневшей здесь цесаревны. Легкий сундучок да бельевая плетенка, вот и все. Поместилось в заднем кармане кареты.

Горничные тоже вознамерились лезть в карету, но сержант повелел:

— Вам приказано отбыть самопешью в Головинский дворец. Мы прямиком на петербургскую дорогу.

Вскакивая на подножку, крикнул двум гвардейским кучерам:

— Трогай!

Еще голос сержантский не угас, как карета рванулась с места в галоп. Шестерик!

Позади остался горестный, душу раздирающий вой…

Неприятности — да сгинут. Только что взошедшая на престол императрица, Анна Иоанновна, приняла ласково, лишь попеняла:

— Не надо от меня бегать. От меня не убежишь.

— Не убегу, государыня, — припала к опухлой, водянистой руке Елизавета.

— Вот и хорошо, моя милая. Живи своим двором… маленьким двориком, ха-ха! — рассмеялась императрица. — Живи да и меня не забывай.

— Не забуду, ваше императорское величество, — пятясь к двери, несколько раз присела цесаревна. — По первому слову прилечу.