Аркадий Савеличев - А. Разумовский: Ночной император

— Тпру-у… не напирай, Ванюха!

— К теплу ж бежить… тпру-у тебя, нежеребая!

Карпуша, подскочив, почитай, на одной ноге к передним саням, в поклоне сломался:

— С прибытием, ваше высочество… гостюшкой желанной в Гостилицы!

— Хозяйкой, — послышалось в ответ. — Где Алексей Григорьевич?

— Здесь я, господыня-цесаревна, — пришел и он в себя. — Баню топил, господыня…

— Баню?.. И хорошо ли истопил?

— Добре, господыня. Сам опробовал.

— Баня… Ишь ты! Дуська, Фруська! Разгружайтесь и белье соберите. Пока в доме располагаетесь, глядишь, и попарюсь. Что столбом торчишь, Алексей? — даже прикрикнула. — Провожай.

Плохо все происходящее соображая, Алексей подал руку и вывел Елизавету из саней.

— Сколь времени я тут не была? — высчитывала она, идя за его рукой как бы в поводу. — Года два, поди. Сгнило все небось?

— Как можно, господыня! — в азарте возразил Алексей. — Все отремонтовали. И баню, и дом. Баню-то, так наособицу, под добрый жар.

— Ну-ну, посмотрим, — все в той же дорожной шубе вступила Елизавета в предбанник. — Вздуй огонь.

Алексей вспомнил, что кресало у него в кармане кафтана. Да и свечи, числом три, были в еловых расщепах по стенам укреплены. Первая от входа свеча с хорошего березового трута быстро запалилась, осветив чистый, обшитый тесом предбанник, выскобленные лавки, одежные, тоже еловые, крюки по тем же стенам… и овечью шубейку, сарафанец… Тут он только и вспомнил про Айну. Что, голышом убежала?..

Но Елизавета на чью-то убогую одежку не обратила и внимания. Опускаясь на лавку, опять прикрикнула:

— В бане вздувай. Иль потемну?..

Алексей, опять словно ошпаренный, только сунулся в набрякшие от пара вторые двери, как оттуда вихрем оголтелым взметнулась лохматая, визжащая ведьма, вышибла головой наружные двери — и оглашенно покатилась по оснеженному скату к реке.

— Та-ак, — услышал он в спину. — Баню проверял?! Сгинь с глаз моих! Дуську зови.

Даже и парную дверь не затворив, Алексей вылетел вслед за визжащей где-то внизу ведьмой, понесся в другую сторону — к дому.

— Дуська! Фруська!.. — начал звать еще на дворе да с тем криком и в дом вломился.

— Что стряслось? Что?.. — с охапкой белья в руках набежали из задних комнат все сразу понявшие горничные. — Зовет?

— Призывает…

Дуська убежала, за ней Фроська, а он через другие двери прошел в прихожий угол Карпуши. Там уже сидели оба кучера, прихваченный из саней горлач в четыре руки с кляпа снимали. Карпуша их останавливал:

— Погодите-ть, лошадей прибрать надоть.

С неохотой поднялись кучера, сердито позыркали на раскупоренный горлач.

— Ладно уж, я сам… — Алексей вызвался.

Кучера с удивлением обратно присели. Верно, подумали: молод новый управитель, не привык еще к своей власти.

Ничего подобного: привык!

К властвованию… над лошадками хотя бы… Одну и другую выпряг, в сарай завел, сена дал, рогожей мокрые спины прикрыл. Видать, сильно гнали. Чего их, на ночь глядя, несло, чего?!

Алексей вроде как оправдывался. За дверями, из этой черной прихожей выводившими в чистые горницы, слышался топот оставшихся горничных и голоса, не тихие. Одна удивлялась:

— И чего государыню-цесаревну прямиком в баню понесло?..

Другая отвечала:

— А то не знаешь! Баню-то кто топил? Алешенька, свет ненаглядный…

Его дрожь колотила от этих переговоров. Ни Карпуша, ни кучера тем более ничего, конечно, не слышали, с горлачом под свои же голоса беседовали, а он-то хребтом чувствовал женские пересуды.

— Не наше с тобой дело, а все ж чудна любовь-то…

— Чай, и лучше бы нашла!

— Да зачем лучшего? Не в замужество с ним ититъ?

«Ваша думка, сарафанницы… можливо, и моя», — с отрешенным сознанием подумал Алексей и кивнул Карпуше:

— Возлей, друже.

Карпуша, видать, давно к нему присматривался. Налил чуток да еще и упрекнул:

— А что я тебе говорил, Алексей Григорьевич? Держись от здешних чухонок подальше! Догадалась?

— Как не догадаться, — уже самолично пригнул Алексей горлач. — Ведьма голозадая ее чуть с ног не сшибла…

— Плохи твои дела, — все понял Карпуша. — Выгонят тебя. Может статься, и под кнут…

— Можливо…

— Вот я и говорю, я говорю! А ты не пей, тебе теперь не до питья. Чего доброго, эти же кучера и отдерут, — без злости кивнул он на собутыльников. — По единому, ежели, слову!

Кучера мало что в их разговоре понимали. Не вникали вовсе. Разве что друг перед дружкой бубнили:

— Если б не наши добрые лошадки…

— Да-а, не унести бы ног…

— Мушкеты! Что мушкет!.. Раз стрельнул, а уж перезарядить не успеешь…

— Когда успеть! Волчары нынче свадьбы водят, в большие стаи сбиваются. Я уж и крест с шеи вытянул, поцеловал на прощанье…

— А все лошадки-спасители! Как горлачик первый усидим, надо им хорошего овсеца задать…

О лошадях думали, а сами все пригибали да пригибали полуведерный глиняный горлач. И Алексей за ними тянулся, в свою очередь думая: «Она-то на ночь глядя ко мне пустилась… чуть волкам в зубы не попала… а я-то, окаянец несчастный!..» Слезы глаза заливали. Кучера сами ослезились при упоминании о волчьей погоне, ничего не замечали. Но Карпуша хоть и пил, но все примечал. В очередной раз придержал руку:

— Тебе нельзя, Алексей Григорьевич. Ну как к ответу призовут?..

Как бы подтверждая его прозрение, набежала долго пропадавшая Дуська:

— Зовут!

Тоскливо посмотрел Алексей на всезнающего Карпушу, с которым успел сдружиться, и побрел вслед за Дуськой.

В предбаннике горели уже все три свечи. Откуда-то взялось небольшое настенное зеркало. На столике, придвинутом к угловой скамье, были разложены гребенки, какие-то банки-склянки, полотенца, чепчики. Алексей медлил идти дальше и тупо рассматривал все это. Уже Дуська в спину подтолкнула:

— Иди, чего стал?

Он вошел, покаянно скидывая шапку:

— Простите, ваше высочество, окаянца…

Была ли здесь свеча да была ли и другая горничная — он ничего не видел. Только голос услышал, с верхней полки:

— А что, моду такую взяли — в шубах париться?

Он не мог вынести этого спокойного, вроде бы и незлого голоса. На колени бухнулся, лбом прямо на полок, и от рыданий не мог слова сказать.

Его сверху нешуточно лупили по спине, по чуприне скатавшейся, но что веник! Кнут требовался, кнут плетеный…

И совсем его доконала рука, свесившаяся с верхнего полка на его разом взопревшую голову. Рука перебирала свалявшиеся волосы; рука пахла весенней разогретой березой и еще чем-то очень знакомым, сейчас как раз и карающая своей ненужной лаской.

— Уж лучше бы, государыня-цесаревна…

— Я сама знаю, что лучше, что хуже!

Рука дернулась вверх, не мешая ему биться лбом о мокрые, еще от прошлого веника навощенные доски.