Аркадий Савеличев - А. Разумовский: Ночной император

— Нельзя… пока нельзя, премудрая цесаревна. Но извольте далеко не уезжать. Не похитил бы вас какой разбойник?

Возвратясь в свой дом после таких речей — прямо в придворном платье на постель кинешься. Хоть и платьев-то — раз-два, и обчелся. В долги влезать приходится, даже странно, что еще дают. Истинно, царская жизнь!

Но долго печалиться — не в ее натуре. Стоит скинуть придворное платье, как на радостный зов:

— Душка-Дусенька!

А та уж знает — с чего уж это.

— Да дожидается, государыня-цесаревна. Весь измаялся, пока вы во дворец ездили.

— Так чего стоишь… дура! Зови.

А уж явился с извинительным, но не робким поклоном:

— Чего прикажете, господыня?

Она внимательно на него посмотрела:

— Сколько времен мы знаемся?

— Не считал, господыня.

— А ты посчитай, Алешенька, ты посчитай!

— В голове помутилось… Лизанька…

Она чувствует, с каким трудом ему дается последнее слово. Сколько раз просила, даже повелевала — с глазу на глаз попросту звать, а все напрасно. Не выговаривается у него совсем нетрудное словцо. А раз уж выговорилось, поощрить надо.

Руки ее привычно перебирали смоляные волосья. От головы к усам, от усов к бороде. Истинно, Черкес! На улице показаться нельзя: слишком приметен. Но не сидеть же сиднем в четырех стенах. Настюшка Михайловна, подружка разбитная, и то советует: «Да обрей ты своего Черкеса! Смотри, примечают разные подхалюзники…» И ведь не откажешь ей в прозорливости: следят-выслеживают… Потому и держит его чуть ли не взаперти. Но — что станется с мужика, прокопченного от дурных печей?

— Вася! — без всякой вроде бы мысли возникает очередной зов. — Жив ли ты, Вася?

Не было у нее, как при большом дворе, ни звонких серебряных колокольцев, ни расторопных камердинеров — все собственный голос решал.

Довольно изрядный, особливо во гневе. Услышал Вася Чулков, истопник незаменимый, прямо с медной кочергой прибежал.

— Чего изволите, государыня-цесаревна?

— Изволю, Вася, лоб твой… кочережкой вот покрестить!.. — Она кочергу вырвала, руку измазала, о платье было вытерла, и там сажа — ну, жди грозы! Но ведь непредсказуемо женское сердце. Вася из тех же верных людей, что и Алешенька. Кажется, пораньше его объявился… уж и не упомнит, забылось. Под минутным воспоминанием — вместо грозы смех:

— Ой, Васенька-трубочист! Когда печи дымить перестанут?

— Когда печника изволите нанять, государыня-цесаревна.

— Так найми, приведи… Как его?.. Онисим!

— Онисим. Да не идет без денег, стервец! Избаловали большие бояре. Я, ежели, кого поскромнее поищу.

— Поищи, Васенька, поищи. Что я еще хотела сказать?..

Забылось, возьми ты его, словцо?

И вместо светлой улыбки, как минуту назад, новый крик:

— Так ступай! Чего торчишь?

Оставив кочергу в царской ручке, он поклонился и вышел.

Кочерга вслед, к дверям полетела.

— Ду-уська!

Эта что-то долго не приходила. Следовало ожидать, как заявилась, очередного предгрозья. Но вместо того:

— Что-то я тебе хотела сказать?..

— Да про брадобрея, поди, государыня-цесаревна.

— Верно, Дуська! Беги, ищи. Да чтоб бритва у него поласковее была. Чего стоишь?

А Дуська уже и не стояла. Она двери толстым задом чуть не вышибла от радости. Настасья Настасьей, а первой-то ее подсказка была: надо привести Черкеса в божеский вид, Имелось в виду: обкорнать под парик.

Прибежавший на зов Алексей на колени бухнулся:

— Господыня! Как я буду без бороды?

— А без головы?

Спорить не приходилось: без головы плохо…

— Молчишь, Алешенька? С разрешения государыни тебе звание гоф-интенданта присвоено, смекай. Да приметен ты, в глаза дурные бросаешься. Парик, он всех под одно лицо делает. Не спорь! Сегодня же приличный лик обретешь.

Они и поспорить, и утешиться не успели, как все сошлось: и печник, и брадобрей, называвшийся по-иноземному, цирюльником. Право, будто единое дело делали: в совместном поклоне сошлись:

— Постричь? Побрить? Кого?

— Трубы почистить? Печи поправить?

Елизавета расхохоталась:

— Да вы хоть не перепутайтесь! Кто стригун и брадобрей — за мной ступай. И ты, Алексей! — уже без обиняков велела.

Повела его в туалетную комнату, примыкавшую к спальне, а следом и брадобрей затопотал. Немец ли, француз ли — ни бельмеса не смыслит. Но дело свое, похоже, знал. Как горячая вода и мыло с Дуськиных рук явились — начало-ось!..

Ножницы залязгали!

Жгучая бритва запосверкивала!

Гребень костяной по голове пошел!

И голос Елизаветы просительный:

— Да ты полегше, полегше, коновал.

Но ведь истинно: работой увлекся, напевал что-то. Да что — непотребство французское. Елизавета-то распрекрасно понимала: все-таки когда-то, еще при матушке, была у нее учительная мадам. Думая, что его никто не остановит, уличное хулиганство распевал. Ну и влепила ему с правой руки, отнюдь не французской худосочности. И сказанула уже на его родном языке, добавив по-русски:

— Козодой охальный!

Без заглохшего песнопения дело пошло споро. Часа в полтора управился брадобрей. Елизавета ему по-французски, чтоб Алексей не противился, подсказывала — там убрать, здесь оставить, а что под парик — только подправить. За что же драть Алешеньку, коли провинится?

Как под конец этой пытки зеркало ему подсунула — он смотрел, смотрел на ощипанного, незнакомого человека… Так и грохнулся головой о туалетный столик:

— Що вы з мени зробыли?!

Брадобрей от этого дикого вопля перепугался. Но Елизавета щедро потрясла ему из лежащего тут же на столике кошеля — прямо на крыльях вылетел вон. Алексея же за оставшуюся чуприну поласкала:

— Вот и видно, что дурак ты, Алешенька. Парик мы подберем волосам твоим под стать. Все девки на тебя заглядятся!

— Не надо мне девок до гробовой доски. Была бы ты, господынюшка…

Чуяло женское сердце: не врет. Не умеет врать.

— А дай-ка награжу я тебя за сегодняшние муки, свет Алешенька…

Недолго раздумывала, сквозь череду горниц поспешный зов послала:

— Ду-уська!

Когда та влетела и заохала при взгляде на Алексея, Елизавета даже ногой притопнула:

— Эк уставилась! Подай венгерского… и чего послаще, ежели осталось.

Оговорка нелишняя: в неоплатные долги перед купцами влезала. Но ради сегодняшнего преображения… Пускай!

— Для чего не веселиться? Бог весть, где нам завтра быть?..

Разговорилась-распелась. На свой лад, извинительно — какая, мол, из меня певица? Чего не поддержишь ты-то, певун заветный?

Алексей понимал, очами темноокими посверкивал. Вспомнив старое, тоже на знакомый мотив срывающимся баском откликнулся:

— Да, где нам завтра быть, Лизанька?..

Не тот воздух в Петербурге, не малороссийский. Давно у него начал оседать голос. Сейчас на клирос к отцу Иллариону стыдно было бы подняться. Вино?.. Может быть, и оно. Да не только же — в самом деле сырость одолевала. Плохо пелось степняку в промозглом Петербурге, хотя жилось-то хорошо. Борода? Эко диво. Новая нарастет.