Аркадий Савеличев - А. Разумовский: Ночной император

Так они с Алексеем довели ее обходным путем до дверей будуара. Тут только Елизавета и подала голос:

— Не уходи далеко…

Алексей склонился, не смея идти дальше. И принесла же нелегкая этого сержанта! Он забыл, что не по своей воле прибыл опальный сержант — все по приказу государыни.

Шубин прочитал его мысли:

— Разве посмел бы я самовольно?

Какая воля в таких делах… Алексей и свою-то крепость душевную в этот злосчастный день растерял. Самое главное, не знал, что делать с сержантом.

— Государыня не отдавала тебе никаких приказаний?

— Нет, Алексей Григорьевич… — едва можно было разобрать его слова.

Серебряный кувшин так и торчал на столе. Алексей плюхнулся в кресло, где еще недавно сидела Елизавета, и наполнил кубки… да ведь до половины только.

— А-ать твою, Ванька! — грохнул кубок о пол.

На шум-гром прибежал не только Ванька, но и камердинер Никифор: без слов подхватил кубок — и уже через пару минут возвратился с подносом, на котором кубок был другой, малахитовый, недавно в целом сервизе преподнесенный уральским заводчиком Акинфием Демидовым. Алексей и пред государыней расхваливал этого уральца. Так что предусмотрительность верного камердинера смягчила гнев, придала мыслям необходимую сообразительность.

— Вот что, Никифор, в соседней комнате приготовь для нашего гостя все, что нужно для умыванья и отдыха. Да платье, платье подбери.

Подумалось с некоторой завистью, что собственное его платье, пожалуй, будет маловато для Преображенского верзилы. Ну, да Никифор что-нибудь сообразит.

— Я не думаю, сержант, что тебе следует сейчас уходить. Вот успокоится государыня…

— Да, да, прежде всего ее спокойствие!

Алексею не понравилось слишком праведное утверждение сержанта. Он допил свой кубок и решил порвать ненужное компанейство:

— Ступай в свою комнату. Никифор проведет. Если потребуешься, позовем.

Судя по всему, сержанту не хотелось прерывать застольную беседу, но возразить он не посмел.

По его уходе Алексей завалился на диван, поставленный спинкой к плотной бархатной шторе, где была кровать. Глаза, устремленные в потолок, пусты; душа — тем более. Что же это получается? Так вот его и будут преследовать прошлые видения? Ни права, ни повода роптать у него не было: знал же, знал он — не только о сержанте Шубине, но и о многом другом… Неуж его будут спрашивать — призывать ли, нет ли прошлые тени! Уж совсем некстати вспомнилась чухонка Айна. Он давно ее не видал, новый управляющий сплавил ее куда-то с глаз долой, то ли в теплицы, то ли на скотный двор. Но доходили слухи: она вроде родила кого-то… Говорят, чухонки что крольчихи, потомство метают походя. Не зря же, сколько их ни бьют, а порода не уменьшается. Уж на что Петр Великий лихо воевал, чуть не до Стокгольма дошел — ан и теперь не сидится им по своим болотам да скалам. Опять и новой государыне войска в обход Финского залива посылай! Мало он, поручик лейб-кампании, по-армейски — генерал, военными делами интересовался, да ведь уши не заткнешь. По всем гостиным трезвон. Пока зима, стоят лагерями против друг друга да грабят и без того пограбленную Финляндию. Чухна? По хохлацкой своей фанаберии он и эстов, и шведов, и финнов, и немцев, пожалуй, — всех под одну гребенку стриг. Ишь, не имется им на границах!

Вот так: расстроился от сержанта Шубина, а кончил все теми же немцами. Что ему до них? Судная троица — генералы Ушаков да Трубецкой да князь Михайло Голицын — главных-то, Остермана, Миниха и прочих, приговорила к четвертованию и колесованию, но добрейшая государыня в последний момент, когда Остерман уже лежал на плахе, помиловала, кого в Березов, кого в Пелым разослала. А велика ли разница между Остерманом и тем же Шубиным?..

Соображение это и самого ошарашило. Он ведь понимал: судьба сержанта Шубина интересует Елизавету больше, чем судьба снятого с плахи Остермана!

И не ошибся: час ли, два ли спустя хитрой лиской юркнула к нему вездесущая Фруська и по своему державному праву запричитала:

— Полеживаешь? А тебя государыня призывает…

Алексей привел себя в порядок и поспешил на зов. В приемной зале была уже не зареванная баба — решительная и немногословная повелительница.

— Алексей Григорьевич, — указала пером на соседнее кресло, — выполнишь ли ты мое поручение?

— Государыня!..

— Ладно уж, как ты меня зовешь?

— Моя господыня!

— Вот так-то лучше. Господом данная. А потому Господом и прошу… Прошу! Так, Алексей. Расквитайся ты, друг мой любезный, с сержантом Шубиным. — Она вздохнула, помолчала. — Я подписала Указ о пожаловании ему майорского звания и возвращении дворянства. Это немало. Но служить, не говоря о гвардии, и в армейском полку ему негоже. Какой он теперь вояка… Значит, отцовская деревенька возле Александровской слободы. Жалую еще поместье в Нижегородской губернии… чтоб подальше, подальше, мой друг. Вот ты и займись этим. Въезд в столицы ему не возбраняется… но лучше, чтоб в своей деревеньке сидел. Не стар еще, авось оженится, с приданым-то…

— Все будет исполнено в лучшем виде, моя господыня.

— Твоя, твоя, чего уж… Неуж не обеспокоился?

Алексей припал к руке, в которой нервно подрагивало заляпанное чернилом перо. Шибко писала Елизавета именной Указ, даже без кабинет-секретаря. Он достал платок и потер пятнышко очернелое.

— Ах ты шалун!

— Шалун, господынюшка… но вечно и рабски покорный!

— Ну-ну, и без того верю. Ступай. Вечером договорим…

Алексей припал к другой руке, чтоб уже без обиды, и отступил к дверям на свою половину.

Как раз вовремя: робко, но по служебному праву просунулся из приемной личный секретарь Елизаветы и возвестил:

— Французский посланник маркиз де ла Шетарди! Прикажете принять, ваше императорское величество?

— Да уж куда денешься! — еще успел расслышать Алексей.

Этот двадцатишестилетний хлыщ мало что посланник французского короля — он еще и воздыхатель у российского трона.

«Не жизнь, а сплошное коханство», — усмехнулся Алексей, озабоченный не столько французским маркизом, сколько российским сержантом.

Шубина надо было спровадить тихо и незаметно. Да и наказать — чего там, деликатно приказать! — чтобы остаток язычины покрепче держал за зубами.

Царская милость, она же не вечная.

Дело 25 ноября 1741 года следовало скрепить основательнее. Елизавета понимала: она хоть и дочь Петра Великого, но ведь жив еще малютка-император Иоанн Антонович — как ни верти, а внук Петра. Всю Брауншвейгскую фамилию, включая малютку, его мать Анну Леопольдовну, его отца Антона-Ульриха и прочих родичей, не пуская и в Ригу, спровадили на Север… и все же, все же?..

Этим и объяснялось скоропалительное решение — вызвать себе в наследники племянника Петра, герцога Голштинского. Как-никак отпрыск той же крови, петровской. Кто теперь посмеет ее упрекнуть в узурпаторстве? Мало, сама она законная дочь, так по закону же родовому и наследство свое определяет.