Аркадий Савеличев - А. Разумовский: Ночной император

А что менять-то? Он ничего такого не полагал. Более того, старческие морщинки императрицы оборачивались для него истинными благостями. Вроде как и служба полегче стала — служба камергерская! Он мог целыми часами играть в «фараона» на своей половине; с тем же канцлером Бестужевым, да хоть и с истопником Чулковым. Вести приятную беседу — и ждать ночного вызова. Мало ли что могло взбрести на ум прекраснодушной Елизавет! Она окружила себя целым сонмом приживальщиц. Надо ли спать-почивать бабе, женщине, да хотя бы и императрице? А ведь у нее и колики могли быть, и несварение, и все такое прочее. До сна ли тут?..

Алексей с сожалением сознавал, что зря он пристрастил Елизаветушку к малороссийской кухне. Ведь что здесь прежде всего?.. Ага, борщи. Кулебяки. Галушки. Гречневая рассыпная каша. Сало, по зимнему времени, да и по-летнему — из ледника, нарезанное пронзительно-тонкими стеклышками. А уж о рыбах, днепровских ли, астраханских ли, и говорить нечего. Рыбы плавали на ее столе королями. Какой женский стан мог выдержать?

Великий интриган Лесток, он же и главный лейб-медик, с ужасом просил:

— Алексей Григорьевич, остановите государыню! Разве можно столько вкушать? Да еще вашей хохлацкой жирной пищи. Да и запивать какой-то варенухой?

Ничуть не возмущаясь, но цену своей руке зная, граф брал его за отвороты раззолоченного камзола и поднимал на десяток вершков от пола. Чтоб интригану-французику с такой высоты лучше виделось собственное будущее. Хотя не худенек был Лесток, намотал брюшко на российских харчах. А государыню голодом морить?

— Кровь умеешь пускать? Пиявки ставить? Вот и ставь. До остального тебе дела нет. Если государыня желает варенухи — значит, варенухи ей и подадут.

К варенухе она пристрастилась с легкой руки Натальи Демьяновны. Никаких задержек с доставкой не возникало. Между Петербургом, Киевом и Черниговом шлях провиантский был хорошо наторен. Хохлы-полковники по всякому поводу и без повода взад-вперед мотались. Знай пыль столбами! Да хоть и снежные вихри. Аппетит императрицы — дело нешуточное. Можно сказать, государственное.

Лесток бранился как лучший дворцовый конюх, но и государыня ему не уступала. Римский граф толком так и не осилил французский, но брань Елизаветы, как и брань Лестока, распрекрасно понимал. Иногда они заводили такой картавый крик, что Разумовский затыкал уши. Надолго ли? Увлеченная борщами, Елизавета не могла обойтись без своего расторопного медика. То колики, то отрыжка; то колотье в боку, то где-то там внутри тяжесть. Алексей в такие минуты бежал под истинным страхом.

Страх — он ведь непредсказуем. Новая напасть. Чума! Чем дальше отодвигался год переворота, тем обостреннее становилось для Елизаветы чувство какой-то тайной зависимости от всех и вся. Ночи ее были бессонны. Мало того, что не могла заснуть до рассвета — нарочно побуждала себя не спать. Она помнила, она хорошо уяснила, каково было пробуждение всесильного фаворита Бирона, могучего фельдмаршала Миниха, да и правительницы Анны Леопольдовны. В ночи можно было ожидать всяческих сюрпризов — ведь только что выпороли кнутами тех трех злоумышленников, которых посшибал поленьями истопник Чулков. С некоторой растерянностью говорила Елизавета:

— Ты не покидай меня, Алешенька.

— Как можно! — с жалостью заверял он. — Я всегда в соседних покоях и прилечу по первому зову.

— Знаю, друг мой. И все же напоминаю. Страшно чтой-то…

Она не хотела признаваться, что страшится надвигающейся старости. И потому, отгоняя вздорную мысль, окружала себя приживальщицами. В особенной чести были чесальщицы — целый штат сплетниц, просиживавших ночи в алькове. Под тихие разговоры и байки наперебой дочесывали великодержавные пятки и голосами досужими не давали заснуть до рассвета, что от них и требовалось.

Одна вспоминала:

— Чегой-то днесь, как я после ночи прилегла, мне приснилось: все мы в огне горим, кричим, бегаем, а выйти не можем. К чему бы это?

Другая толковала сей сон:

— Знатье ли! Увидеть нечаянно во сне огонь — добрая примета. Иль полюбовник, иль денежки, иль то и другое вместе. Правда, мудрые люди говорят: ежели огнь в ночи. Уж не знаю, как быть с дневным-то видением?

Третья разрешала сомнение:

— Коль глаза закрымши, не все ль одно?

Бывало, в досужий разговор вступала и сама Елизавета Ивановна Шувалова, самая заглавная из чесальщиц.

— Не зря же говорят: огонь — царь, вода — царица, воздух — господин… Никак, душновато? Василий, не рано ли ты скутал печи?

Истопник, храпевший у входа в будуар, вскакивал как боевой конь, с обидой кочергой вместе с искрами вышибал всякое сомнение:

— А то учить меня! А то я не знаю! Печь в порядке. Бздеть надоть меньше. У-у, толстожопые! Пораспустили свои срачицы!

Браниться в присутствии полусонной императрицы только ему и дозволялось. Если она и открывала глаза, то с непременным поощрением:

— Так, так их, Васенька! У них всегда страсти-мордасти. Взяли моду…

Ах, мода, мода!

Граф Алексей Разумовский ко всему относился с лукавой насмешкой. Но эта насмешка не обижала людей — была добродушной и даже добросердечной. Разве что в отношениях с немцами да французами прорывалось.

Когда французский ловелас маркиз Шетарди как-то у себя дома показал невиданную новинку — пудрильный шкаф, Алексей посмеялся на ломаном русско-французско-хохлацком:

— Ах, мой дорогой маркиз! Да разве я залезу в ваш шкафчик?

Маркиз обиделся на ломаном французско-русско-немецком:

— Ах, мой ехидный граф! Шкаф изготовлен, конечно, под мой рост, но нужно ли выказывать свое превосходство?

Теперь Шетарди не было: Елизавете нравились его утонченные ухаживания, но надоедали вечные интриги, и она попросту выслала его из Петербурга. Даже не спросив короля. Ну, поскучала денек-другой без его компании, и ладно. Забыла, как и недавние страхи…

Не забыл маркиза Шетарди сам Алексей Разумовский. Глаз у него был приметливый. Устройство заветного шкафчика он рассмотрел внимательно. Ведь что это такое? Мода, само собой. Но и великое удобство. Каждый вельможный человек за свою жизнь расходует многие фунты, да что там — пуды душистой, развеселой пудры. Парики, парики, парики! Что делать. Хоть у него-то и свой хохлацкий чуб не поредел, да и не поседел еще, без парика обходиться никак нельзя. Разве что на ночь скинуть, да и то, если ночь проводится не за карточным столом.

И все бы ничего — парик; у него все парики под цвет собственных обжигающе-черных волос. Но их же пудрить полагалось. Да еще погуще, чем хлебные ковриги — мучкой. А если целая дюжина париков? Не успеют камер-лакеи привести в порядок, как опять меняй-надевай. Иногда по нескольку раз в день. И опять слуги тебя пудрят-кудрят с ног до головы, ну, может, с головы до ног. Все равно весь белый. Тем же порядком и обметают. От пудры некуда деваться: разлетается по всем покоям, проникает в нос, в глотку, прямо-таки в душу.