Вольдемар Балязин - Верность и терпение. Исторический роман-хроника о жизни Барклая де Толли

Как-то, еще в детстве, отец сказал Мишеньке:

— У англичан, сын мой, есть хорошая поговорка, что не токмо надобно знать, но и с пониманием относиться. Ежели человек хочет стать настоящим человеком, он должен осознавать: «Посеешь поступок — пожнешь привычку; посеешь привычку — пожнешь характер; посеешь характер — пожнешь судьбу».

Вдумайся в эту неразрывную триаду и, как минимум, не позволяй себе дурных поступков, тогда неоткуда будет статься у тебя дурным привычкам, а отселе и характер твой станет добрым, ибо в основе плохого характера лежат плохие привычки, добрые же привычки образуют и добрый характер. И справедливо сказано, что характер человека — это его судьба.

Батюшка был человеком добрых нравов и почти единственным, кроме дяди, наставником сына, потому что маменька померла, когда шел Мишеньке четвертый год.

Он не помнил маменьки, но иногда ему казалось, что помнит более всего голос, как будто — глаза и, кажется, руки — теплые и ласковые.

Во всяком случае, когда кто-нибудь обижал его или почему-то становилось ему худо, он всегда пытался вспомнить маменьку, а то и говорил с нею, про себя, конечно, не вслух, жалуясь на обидчиков и ища у нее поддержки: ведь, кроме всего, давно уже была маменька в Горних высях и, наверное, близко стояла у престола Всевышнего.

А уж чье слово, как не материнское, скорее других дойдет до Его слуха?

А иногда по ночам, в канун событий волнительных и знаменательных, непременно приходила она к нему во сне, и говорила с ним, и утешала его, и после того как-то все само собой хорошо образовывалось.

Годы шли. Из мальчика-недоросля стал он хорошим кадетом-инженером и артиллеристом, потом образцовым офицером, а там — не успел и оглянуться, как превратился в деда и генерал-аншефа, о коем сначала узнала армия, потом — Россия, а теперь знал уже считай что весь мир.

Однако в глубине души, в глубине сердца да и в десятках своих стародавних привычек оставался он все тем же — Михайлой Голенищевым-Кутузовым и порой сам дивился себе: вот полвека прошло, а сколько в нем неистребимого, заложенного давным-давно в судьбу его первыми поступками и первыми привычками?

Так и в эту ночь, когда остался он в деревенской избе, в деревне Татарино, в отдельной горнице, где стояла его походная кровать, он по старой привычке долго не ложился спать, а все ходил вокруг большого стола, на котором лежала карта предстоящего завтра сражения.

Он, в который уж раз, сантиметр за сантиметром осматривал ее и видел на месте синих линий речушек и ручьев и голубой ленты Москвы-реки натуральные «водные преграды», а на месте желто-зеленых болот, полей, перелесков, лугов и лесов — кочки, пашни, кустарники и уже созданные его солдатами засеки, холмы же представлялись ему укрепленными высотами, и столь стремительно было это преображение мирной земли в боевую позицию, что уже последние штрихи превращения высот во флеши и лесов — в засеки наносил он на карту сам цветными карандашами.

Неотрывно глядя на карту, видел он бесконечные ряды и группы войск — своих и вражеских. Видел Ставку Наполеона у Шевардина, и свою — недавно облюбованную — у деревни Горки, в расположении армии Барклая, видел все пять линий своих войск и стоявшее в стороне ополчение — ратников-добровольцев, коих в старые времена называли «посошной ратью», или «посохой»; они редко когда воевали, более же — копали землю, валили деревья, гатили болота да строили фортеции.

Видел он и вражеский лагерь — нацеленные против него громады войск, пришедших из Парижа, чтобы уничтожить его армию на этом поле и через неделю после того победителями прийти в Москву, как входили они до того в десятки других европейских столиц.

И ему надо было придумать нечто такое, что могло бы остановить их, а потом и повернуть обратно.

Он знал, что силы их в числе солдат и орудий примерно равны. Он знал, что его канониры, пехотинцы, кавалеристы не хуже тех, что пришли из Парижа.

И, зная это, все же прикидывал и рассчитывал, лихорадочно обдумывая один план предстоящего сражения за другим и тут же отбрасывая его, ибо страшился, что его противник сделает в ответ такой ход, какого он, Кутузов, не видит.

И он ходил вокруг стола, говоря негромко: «А теперь — вот так. Нет! Не так, а вот так. И так нельзя, может быть, вот эдак?»

В соседней горнице, где тоже не спали его адъютанты, Кайсаров и Кудашев, и верный его денщик Ничипор, мысли всех были с ним, с Михайлой Ларионычем, и сердца были с ним. Было так тихо, и говорил князь почти шепотом, но все же было слышно каждое его слово.

А потом, уже в третьем часу ночи, тихо позвал он Ничипора и велел помочь раздеться.

Слышали, как один за другим упали на пол ботфорты, как грузно опустился Кутузов в походную кровать и долго ворочался, не засыпая.

А через полчаса после того — померещилось, должно быть, и Ничипору и адъютантам — в горнице главнокомандующего кто-то тихо, по-детски сопя и всхлипывая, заплакал.

Да, так оно и было: Кутузов плакал.

Плакал во сне, ибо так же, как в детстве, пришла к нему матушка. Она села возле его походной постели, взяла его руку в свою и сказала, неотрывно глядя в глаза ему:

«Помнишь, Мишенька, как пришла я к тебе, когда только-только выпущен ты был из Корпуса и спросил меня: «А какой будет дорожка моя, маменька?»

«Помню», — ответил ей он, и матушка, взяв его тогда за руку, привела на узкую, неприметную тропу, которая шла вверх, в какие-то чащобы на склонах крутых гор.

«Смотри», — сказала она. И Миша увидел высокие горы, с уходящими в поднебесье ледяными пиками заоблачных вершин, над которыми сверкало солнце.

Вдруг вершины закрыли тучи, налетел ветер, а вокруг зазмеились бесшумные синие линии молний.

Миша вздрогнул и прижался к маменьке.

«Не бойся, — сказала она. — Иди!» И исчезла, а он, оставшись один, пошел вперед и вверх, переходя через бурные реки, текущие поперек его пути, продираясь сквозь чащобы и буреломы, глядя на вершины, вкруг которых плясали в неистовом хаотическом танце бесшумные синие молнии.

И вдруг тучи разошлись, сверкнуло солнце, и он увидел выше ледяных пиков, почти под самым солнцем, две стаи орлов — черную и белую.

Они с клекотом неслись друг другу навстречу, и когда сшиблись в смертельной схватке, то снова стало темно, потому что тучи вырванных и поломанных перьев закрыли солнце.

И тут Кутузов услышал пушечные выстрелы и проснулся.

«Началось, — подумал он. — Чем-то кончится? Ну да, Бог даст, все обойдется. Положимся на волю Его».

Кутузов быстро оделся и вышел из избы. Кряхтя, взобрался на низкорослую спокойную лошадку и в сопровождении одного лишь казака-ординарца поехал на холм к деревне Горки, где наметил себе командный пункт.