Вольдемар Балязин - Верность и терпение. Исторический роман-хроника о жизни Барклая де Толли

И сразу же поползли по Петербургу слухи, что Сперанским куплено на подставных лиц более десятка доходных домов, в разных губерниях принадлежат ему и родственникам многочисленные имения, в банках — и российских и зарубежных — имеет он многомиллионные счета и всячески способствует своим близким и соучастникам сомнительных финансовых авантюр в продвижении по службе.

Вслед за тем и к Балашову и к Санглену стали приносить подметные письма, кои доставлялись из разных концов Петербурга.

В одном обвиняли Сперанского в масонстве и организации противугосударственного комплота, в другом — в тайных сношениях с Наполеоном, в третьем — некое Общество верных сынов Отечества предупреждало всех, что ежели государь не арестует изменника, то они «необходимостью себе поставят двинуться в столицу и настоятельно требовать как открытия сего злодейства, так и перемены правления».

Между тем число жертв будущего политического скандала увеличилось: под наблюдение были взяты друзья Сперанского — Магницкий, Воейков и полковник Николай Захарович Хитрово — зять Михаила Илларионовича Кутузова, женатый на его дочери Анне, причиной чему послужили события, произошедшие в самое последнее время — в марте месяце.

В начале марта Александр вызвал к себе Сперанского и спросил:

— Скажи мне откровенно, Михайло Михайлович, посоветуешь ли участвовать в предстоящей войне?

— Нет, государь. Вы можете участвовать в войне только главнокомандующим и, таким образом, столкнетесь в этом качестве с Наполеоном. Я был бы лукавым рабом, а не гражданином, если бы скрыл от вас то, о чем думаю беспрестанно: эту дуэль вы не выиграете, ибо нет полководца более искусного, чем он. И хотя обычно в беседах с вами, государь, редко прибегаю я к авторитету Священного Писания, но ведь сказано у Экклезиаста: «Через меру трудного для себя не ищи, и что выше сил твоих — того не испытывай».

Тогда Александр подумал: «Нет, что ни говори, попович остается поповичем. Но если к тому же гораздо чаще Писания цитирует он Вольтера, то одно это должно настораживать и заставлять опасаться: а не подкапывается ли он под самодержавие? Ведь от Вольтера до Робеспьера расстояние не столь уж велико».

И только мелькнула у Александра эта мысль, как потерявший осторожность наставник стал в глумливой манере давать советы, которые никак нельзя было воспринять иначе как издевательство.

— Для вас же, государь, будет безопаснее, а для России лучше, ежели соберете на совет наших генералов, и пусть пни, как некогда Боярская дума, решают, каким образом следует вести войну. А себя надобно вам от этих дел отстранить.

И, видимо, почувствовав, что зашел в дерзости своей слишком далеко, Сперанский добавил:

— Вы, ваше величество, есть самодержец и помазанник Божий, и вам предстоит решать все российские дела в последней инстанции. То есть когда бояре дело загубят или же изрядно попортят, то и поправите все именно вы, государь.

Однако последняя сентенция дела уже не спасала. «Вот за что все так ненавидят его, — подумал Александр. — За его бесовскую гордыню, за двуличие и неискренность. И кончится тем, что ненависть всех его недоброжелателей, а имя им — легион, обратят они на меня как на его сообщника. Нет, надо расставаться с ним, нельзя иначе».

На следующий день, 11 марта, Александр вызвал Санглена и сказал, что он постоянно должен быть готов к тому, чтобы арестовать Сперанского. О том, когда нужно будет сделать это, он сам ему сообщит.

И такое распоряжение Санглен получил через шесть дней — 17 марта.

В этот день, в воскресенье, старый вдовец, не имевший никаких сердечных привязанностей, кроме горячей любви к дочери, отправился на обед к приятельнице своей покойной жены, ее однокашнице по пансиону мадам Вейкарт.

Дом Вейкартов прежде всего потому был особенно мил Михаилу Михайловичу, что здесь мог он говорить о своей единственной любви — Элизабет Стиввенс, с которой довелось ему прожить в счастливом супружестве только год.

Элизабет умерла, оставив на руках у него девочку, названную в память матери тем же именем.

Первое время находился он между сумасшествием и смертью, потом нередко помышлял о самоубийстве, но любовь к дочери, которая во всю его жизнь оставалась отцу верным другом и единственной его любовью, помогла ему выжить.

Здесь, у Вейкартов, можно было вспоминать о покойнице жене, рассказывать о двенадцатилетней дочери, жившей и учившейся в том же пансионате, что и ее мать.

Все предрасполагало Сперанского к покою и радости, когда в самом конце обеда подошедший из прихожей слуга шепнул Михаилу Михайловичу, что его просит выйти царский фельдъегерь.

В прихожей увидел он знакомого офицера, который сказал, что к восьми часам вечера его ждет государь.

— Непременно буду, передайте это его величеству, — ответил Сперанский и спросил. — А не изволил ли государь сказать, какие бумаги надлежит мне взять на доклад ему?

— Ничего более не велено передавать, ваше высокопревосходительство, кроме того, что надлежит вам явиться во дворец к восьми часам вечера.

Фельдъегерь вышел. Сперанский взглянул на часы — было шесть.

Распрощавшись с хозяевами, он сел в карету и поехал домой, чтобы отобрать бумаги, которые могли заинтересовать Александра более всего.

К назначенному времени был он во дворце. Когда Сперанский вошел к государю, Александр ходил по кабинету взад-вперед, заложив руки за спину и о чем-то глубоко задумавшись. Казалось, он не расслышал, что кто-то вошел к нему, или же, может быть, еще не решил, с чего начать разговор.

Внезапно остановившись, Александр резко поднял голову и необычайно цепко вгляделся в глаза Сперанского, напомнив Михаилу Михайловичу уже давно им забытую манеру императора Павла.

— Скажи мне по чести, Михайло Михайлович, не имеешь ли ты на совести чего против меня?

Сперанский оказался столь же не готов отвечать на этот вопрос, как и незадолго до того опровергать измышления Гурьева, внезапно обрушившиеся на него в Госсовете.

Он растерялся, почувствовав, как кровь прилила к голове и дрожь охватила ноги. Едва придя в себя, он сказал:

— Решительно ничего, государь.

— Поди сюда, садись подле меня. — И Александр указал на маленький стол, за каким вел он с ним когда-то самые доверительные беседы.

…Очень немного малой правды, тесно переплетенной с большими вымыслами, а также и целые вороха вздора и сплетен, порочащих его слухов и чудовищной клеветы услышал затем Сперанский от Александра.

Из последних сил сохраняя спокойствие, Михаил Михайлович, как мог, объяснял и опровергал, истолковывал и оспаривал десятки высказанных ему коллизий, пытаясь соблюсти достоинство и не уронить себя в глазах императора. Через два часа, завершая встречу, Александр сказал: