Вильхельм Муберг - Ночной гонец

— А ведь с Густавом из Блесхульта, которого повесили нынешней весной, ты обошелся не по совести, — сказал Угге укоризненно. — Ходила молва, что ты поленился зарыть его поглубже. Вокруг разило мертвечиной. Скотина мычала, проходя мимо того места, а собаки да свиньи скребли и рыли землю. Толкуют, что они все-таки вырыли Густава и сожрали его, разнесчастного. Тому, кто обрел вечный покой в песьем или свинячьем брюхе, уж никогда не восстать из мертвых, он не предстанет праведником на страшном суде перед господом богом.

Такой поступок Угге весьма порицал, ибо Густав из Блесхульта был ему друг. Негоже заплечному лениться и тем самым лишать людей жизни вечной и вечного блаженства. Надо глубже рыть яму, даже если земля сильно промерзла. Он, Угге, не хочет, чтоб его вырыли поганые твари, не хочет угодить прямехонько в ад из-за того, что какой-то лентяй не удосужился выкопать яму на локоть глубже.

— Тебя-то уж я закопаю глубоко! — сказал палач. — Не печалься. Слово тебе даю. А у Ханса из Ленховды слово крепко.

Говоря с Угге, человек в черном капюшоне не спускал глаз со Сведье, будто хотел завести с ним беседу. В его иссиня-черных глазах загорелось тоскливое и давнее желание, которое он уже не чаял осуществить. Только человек человеку радость и утешение, и потому Ханс из Ленховды искал себе ровню. Сведье было не по себе оттого, что тот нагло глядел на него в упор.

— Сведьебонд, — сказал вдруг палач, — отчего ты держишь кружку левой рукой, когда пьешь?

— У правой есть дела поважнее.

— Только не тогда, когда пьешь с братом.

Но Сведье не снимал руки с рукоятки ножа, заткнутого за пояс. Ханс из Ленховды потянулся к нему с кружкой.

— Мы с тобой братья, оба мы люди честные. Давай выпьем.

Но Сведье и не притронулся к своей кружке.

— Брезгаешь, Сведьебонд?

— Не стану я пить с тобой.

— Стало быть, отказываешься?

Ханс из Ленховды вскочил так резко, что чуть не опрокинул стол. Сведье тоже встал и обратился к Угге:

— Мне тут больше делать нечего. Я пошел.

Голос палача зазвучал по-иному, глаза загорелись:

— Ты отказался пить со мной, Сведьебонд! Чем я хуже тебя?

— Ты безухий. За жизнь честь продал.

— Ты винишь меня в бесчестии?

— Зла на тебя я не держу… Мне пора идти.

Сведье нашарил под скамьей мушкет. Ханс из Ленховды, подняв кружку пива левой рукой, осушил ее и осторожно поставил на стол. Правая рука его нащупывала нож.

— Полно вам, уймитесь! — увещевал их Угге.

— Ты думаешь, Ханс из Ленховды позволит всяким ворюгам да лесным бродягам корить его тем, что у него нет ушей?

— Это я-то вор?! — На лбу у Сведье выступили красные пятна.

— Ты украл борова в Брендеболе.

— Не надо худых слов, люди добрые, — вмешался Угге. — Садитесь-ка оба на лавку.

— Ты еще чванишься! — крикнул Ханс. — Тебя бы принудить к такой сделке, на какую я согласился.

— Лучше быть беглым, чем безухим.

— Отчего же ты не безухий? Ты крал, а я нет. Твой грех тяжелее моего. Отчего же ты не безухий, Сведьебонд?

— Потому что я не продавал своей чести.

— А вот мы с тобой сравняемся.

Заплечный вынул свой длинный нож и замахнулся, примериваясь к левому уху Сведье. Тот успел отклонить голову, и нож, скользнув мимо уха, полоснул его по щеке. Острие ножа воткнулось в щеку на полвершка.

Сведье схватился за щеку. Крови налилась целая пригоршня.

— Нож у тебя затупился, Ханс, — сказал он.

Кровь хлестала из раны и капала на пол.

— Быть тебе все равно без ушей, Сведьебонд! — пробормотал Ханс из Ленховды. — Равными станем с тобой!

Он снова поднял руку, но теперь Сведье успел выхватить свой нож и ударил сам. Палач отдернул руку. Нож Сведье порвал ему рукав кафтана. Удар был отбит.

Угге встал между ними; в горницу вбежал перепуганный Даниэль:

— Только не проливайте крови, гости дорогие!

— Уши лесному вору отрежу! Не придется ему больше похваляться своей честью.

Но Даниэль отвел палача в сторону, что-то сказал ему доверительно, утихомирил его. Палач неохотно заткнул нож за пояс.

Сведье и Угге вышли из дома. Когда они дошли до выгона, Угге сказал, что припасы им приготовлены, Сведье может отправляться с ними один, сам же Угге придет позднее — у него есть дело к берднику Габриэлю.

Сведье взял мешки и четверик пороха и исчез в лесу. Возвращался он в землянку извилистыми коровьими тропами, оставляя на брусничнике красные пятна, — из раны на щеке капала кровь. Но уши его были целы и невредимы.

Даниэль-трактирщик вытирает кровь на полу. Ханс из Ленховды смотрит в слуховое окно вслед человеку, исчезнувшему в лесу. Теперь он его не забудет. Этот человек отмечен ножом палача.

Ненавидит он беглого оброчного крестьянина Рагнара Сведье из Брендеболя. Всех ненавидит, кому не отрезали уши!

Да будет Даниэль свидетелем, говорит палач, он хочет принести клятву. Когда Сведьебонда схватят на месте преступления и станут живьем закапывать в землю, он сначала уважит Ханса и выпьет с ним пива. Волей-неволей придется ему выпить с Хансом из Ленховды. Ханс сдержит свое обещание: придется когда-нибудь Сведьебонду уважить его.

Угге снова вошел в трактир. Он ухмылялся и обеими руками прикрывал уши:

— Боюсь твоего ножа, Ханс.

Но заплечных дел мастер вложил свой нож в ножны на поясе. Даниэль налил ему еще пива. Глаза палача заблестели еще ярче.

Помолчав немного, он говорит:

— Подавай мне бабу!

— Кто ж тебе не велит? — отвечает Угге.

— А что, Карин Ярочка дома, у отца с матерью?

Даниэль говорит, что бердникова дочка должна быть дома, у своего отца. Тогда палач решает тут же отправиться к Габриэлю из Кальваму.

— Я пойду с тобой! — вызывается Угге. — У меня есть дело до Габриэля.

Даниэль получает деньги за угощение, он вовсе не печалится, что гости уходят, — по правде сказать, он терпеть не может этого сброда. Колченогого одра Ханс не отвязывает, он остается стоять у трактира привязанный к железному кольцу и дремлет, закрыв глаза и задрав заднюю ногу. Угге и палач идут в Кальваму напрямик по тропинке через пастбище. Человек в черном капюшоне говорит, что его потянуло на бабу. С молодой дочкой бердника он уже спал однажды. Когда ему велели посадить ее в колодки за блуд, он взял ее на ночь к себе домой и спал с ней. Ему стало жаль ее — такой молодой да слабенькой не сладко сидеть в колодках. Теперь члены церковной шестерки сжалились над ней и избавили ее по бедности от пени. Пусть себе промышляет блудом, раз ей приходится кормить стариков родителей, лишь бы раздоров не затевала. Не будь ее, родители давно бы померли с голоду. Однако впредь ему не велели самовольно снимать с нее колодки.

Лачуга бердника Габриэля стояла в березовой рощице, на расстоянии мушкетного выстрела от проселочной дороги. Она была похожа на погреб, врытый в небольшой холмик, а передняя стена была сложена из бревен; входная дверь висела на толстых ивовых прутьях.