Леонид Ефанов - Князь Василий Долгоруков (Крымский)

Веселицкий пересказал Тинай-аге слова Щербинина и добавил от себя, что на большее его превосходительство согласие не даст.

— Вы разъясните его светлости, — предостерег он агу, — что дальнейшее упорство мы будем расценивать как нежелание делом подтвердить истинное дружелюбие к России.

Предупреждение подействовало — хан назначил аудиенцию на четвертое июля.

В указанный день, утром, русское посольство неторопливо двинулось к Бахчисараю. Растянувшись на полторы сотни сажен, выглядело оно внушительно и пышно: впереди шли несколько трубачей, оглашая окрестности медными звуками марша; за ними, под колышущимися на ветру знаменами, уложив на плечи длинные ружья, вышагивали сто гренадеров, с обнаженными палашами — сто карабинер; далее верхом на рослом гнедом жеребце, в окружении свитских офицеров ехал Щербинин в полной генеральской форме, тут же был Веселицкий, переводчики Дементьев и Константинов; за ними, раскачиваясь на ухабах, катила карета — сидевший в ней майор Стремоухов держал на бархатной подушке высочайшую грамоту, предназначенную для вручения хану; замыкали процессию трубачи и эскадрон гусар.

Достигнув ханского дворца, карабинеры и гренадеры зашли во двор, стали живым коридором: карабинеры — справа, гренадеры — слева.

Татарские чиновники встретили Щербинина у ворот, подождали, когда он степенно слезет с коня, и, придерживая под руки, проводили до крыльца.

После торжественного объявления ахтаджи-беем Абдувелли-агой о прибытии полномочного посла российского двора Евдокима Алексеевича ввели в зал.

Вслед за генералом вошли остальные посольские люди.

Щербинин взял у майора Стремоухова грамоту и раскатистым, звучным голосом произнес:

— Я имею честь донести до вашей светлости, что ее императорское величество с удовольствием согласилась на вольное избрание крымским народом своего верховного правителя. Высочайший двор склонен и впредь подавать все способы к безвредному соблюдению татарской области, нашим пособием существовать начинающей. Высочайший двор желает утвердить взаимство дружбы и союза на таких основаниях, кои бы навсегда обеспечивали всех татар в их благополучном состоянии.

Хан, как и было оговорено, принял грамоту стоя, но целовать не стал — передал Багадыр-аге.

Затем высокие стороны сели: Сагиб-Гирей на софу, обложенную бархатными подушками, Щербинин — в широкое, обитое красным атласом кресло, поставленное напротив софы. Чиновники дивана, мурзы, генеральская свита продолжали стоять.

Ханский переводчик Идрис-ага, запинаясь, зачитал грамоту.

Сагиб-Гирей слушал ее с кислым выражением лица, затем постным голосом принес от имени татарского общества благодарность за человеколюбивые щедроты ее величества.

Хотя Щербинин не понимал чужого языка, но от него не ускользнул тон ответа. Он счел необходимым добавить:

— Искреннее и ревностное наше желание одно: сохранить Крымский полуостров со всеми принадлежащими ему народами в доставленной нашими трудами и попечением свободе и независимости… Отправлением к вам торжественного посольства Россия оказывает со своей стороны уважение, которое свойственно только от знатной в свете державы подобной себе державе оказывать. И коль мы решились почтить вашу светлость подобным торжественным посольством, то было бы противно чести и достоинству нашей империи предлагать после этого какие-либо способы к порабощению Крыма. Одним словом, мы ищем все способы доказать татарским народам наше твердое к ним благонамерение, а всему свету дать пример признать Крым в качестве свободной и независимой области. И когда сие общее признание приобретется, тогда и для Порты больше будет убеждения отступить от мнимого своего права на Крым… Вот почему ныне требуется скорое и окончательное свершение нашей негоциации, доказывающей, с одной стороны, всему свету независимое татарское состояние, а с другой — определяющей способы его сохранения со стороны империи на будущие времена.

Щербинин замолчал, довольный основательностью и изяществом своей речи.

Сагиб-Гирей выслушал переводчика и, глядя мимо посла, спросил:

— Зачем вольного человека охранять? Он же вольный.

— Вольность без охранения не есть вольность, — сказал Щербинин. — Она всегда может быть подвержена похищению.

— Кем?

— У каждой державы есть и недруги, и приятели. Одни стараются поработить свободный народ, другие же помогают защищаться от покушений… В договоре, который нам надлежит подписать, названы артикулы, определяющие способы защиты вашей вольности.

— Господин Веселицкий видит эти способы только в уступке наших крепостей и долгое время вымогал их.

— Учиненное от господина резидента домогательство, — примирительно пояснил Щербинин, — единственно источник свой возымело от торопливой его ревности видеть Крым в безопасности. На самом же деле злых намерений он не имел. Хотел только лучше высочайшее повеление исполнить.

— Что мы должны подписать?

— О, сущую малость… Трактат, в котором будут означены пределы нашего обережения вашей вольности. И акт, где содержалось бы ваше собственное предъявление о твердом намерении хранить приобретенную вами вольность.

— Минувшим летом мы уже трактовали с Долгорук-пашой. Акты были отправлены с депутатами в Петербург и там приняты, о чем ее величество уведомило меня и крымское общество… Разве этого мало?

— Все те акты остаются в силе! Однако следует положить прочное окончание начатому делу присвоением ему надлежащего формалитета. Я готов представить вашей светлости прожект трактата немедленно… А через неделю его можно подписать.

— В скорую работу вмешивается шайтан, — сказал Сагиб-Гирей. — Акт о вечной дружбе в один день не пишется!.. Я на неделе пришлю депутацию в ваш лагерь. С ней и обсудите…

Тем же порядком, под звуки медных труб посольство покинуло Бахчисарай, направившись к лагерю.

За обедом Евдоким Алексеевич раздумчиво сказал Веселицкому, приглашенному к генеральскому столу:

— Ожидать, что татары сразу подпишут трактат, увы, не приходится. С этим надобно смириться… И упрямство их, как бы раздражительно оно ни было, принимать покорно, не отступая, однако ни на шаг от задуманного… Приличные внушения, изъяснения и настоятельства, соединенные с терпеливостью, с наружным уважением их взаимных вопросов и ответов и с возбуждением собственного их рассудка и внимания — вот те орудия, которые могут быть полезными и удачными.

— Я сии орудия почти год использую, но все впустую, — отозвался Веселицкий, обгладывая жареное гусиное крылышко. — Упрямство их безгранично… А коварство, нарушение данного слова — дело совершенно обыденное.